Memoria - Нина Гаген-Торн

Студенты столпились, перебирая фраки. Надев фрак, я вскочила на скамейку и закричала:

— Владимир Германович, я не записана! Запишите меня в Лапландию! Я очень хочу в Лапландию!

— А где вы раньше были? — повернулся профессор.

— Я думала, это практика только для старших курсов. А теперь обязательно хочу ехать!

— Все хотят экзотики, всем нужен Север! Этнографией можно заниматься всюду, — пылко сказал профессор. — За углом, на канале, стоит баржа с горшками — это уже этнография!

— Горшки сделаны на гончарном круге, о налепе хозяин ничего не знает, — ответила я.

— А вы таки спрашивали? — усмехнулся профессор. — За это запиши ее в Лапландию, Сережа. Но, кажется, кто-то уже едет туда?

— Лиза Орлова и Федя Физик, — ответил секретарь Стебницкий, поднимая лохматую голову.

— «М» и «Ж», — пробормотал профессор, — «М» и «Ж» уже есть… Как бы еще одно «Ж» не осложнило работу? А как с деньгами? — спросил он громко.

— Сейчас, Владимир Германович! — Сережа посмотрел списки. — Остался один червонец. Остальные распределены, — сказал он, подводя черту и вставая.

— С этим в Лапландию не поедете? На вашу долю остались один червонец и красный фрак. Не надо было опаздывать!

— А литер есть? — спросила я.

— Бесплатные литеры на проезд обеспечены по всему Союзу, — гордо ответил долгоносый Сережа.

— Тогда поеду с червонцем и в красном фраке хоть на Камчатку! Записывай меня, Сережа!

— На сколько же времени вы собираетесь на Камчатку? — спросил низкий голос. Студенческая толпа раздалась. Худой и высокий, как бы обугленный, старик поднялся на помост, погладил седую шерсть бороды. — Куда вы направляете ее, Владимир Германович? — спросил он глуховато.

— А куда я смогу направить ее, Лев Яковлевич, когда остался один червонец? — отвечал Владимир Германович. — А она хочет сразу на Камчатку и в Лапландию!

— Ну?!

— Пусть едет! Только не сразу в оба конца, потому что это — уже невозможно.

Размохнатившись, хмурясь, Лев Яковлевич сунулся в списки.

— Вы кидаете их на практику, как в воду щенят, — тихо сказал он, покачивая головой.

— Сильных так и отбирают, — усмехнулся Богораз, — поплывут! В крайнем случае, пускай телеграфируют с места о помощи. Тем, кому быть этнографом, — надо уметь ориентироваться в любой обстановке, остальные — отсеются. Нужны нам кисейные барышни обоего пола?

— Не нужны, — кивнул Лев Яковлевич, — но даже лучшим требуется предварительная подготовка.

— А кто знал, что у нас окажутся деньги? — отвечал Владимир Германович, оглаживая белый пух вокруг лысины. — Посмотрим подготовку! Эй! — он повысил голос. — А ну, скажите, когда вас можно будет считать этнографами?

— Когда скормим фунт крови вшам, Владимир Германович, — весело крикнул молодой баритон.

— Когда научимся в каждой правде отделять двадцать пять процентов лжи, — подхватил другой.

— И усвоим, что каждый этнограф должен быть хоть немного художником, — сказал девичий голос.

— Мы уже этнографы! И мы привезем материал для Великого Шамана, нас обучавшего, — закричали несколько голосов.

Владимир Германович хохотал, широко, как морж, открыв пасть под усами.

— Вечно вы шутите, Владимир Германович, а в науке необходима серьезность, — укорил Лев Яковлевич.

Столько милой и кроткой серьезности было в его черных, блестящих глазах, что насмешливое племя, шумевшее вокруг, умолкло.

— Достаточно ли у вас бумаги и фотоаппаратов? — спросил он.

Сережа заторопился:

— Аппараты — по одному на каждую группу, Лев Яковлевич, тетрадей — достаточно. Денег маловато, но красные фраки заменят.

— То есть как это — фраки?

— Вы же знаете: на Севере нуждаются в красном сукне. Будут отдаривать и кормить.

— Откуда вы их взяли?

— Из дворцового ведомства, — сказал Богораз. — Мы с Сережей догадались поискать во всех направлениях!

Лев Яковлевич, в черном сюртуке, худой, как бы обугленный, поправил очки.

— Друзья мои! — сказал он, как всегда, глуховато. — В этом году посчастливилось: удалось достать средства, чтобы всех отправить в поле. Не одиночки-энтузиасты, а большой коллектив, с единым методом, начнет изучать этнографию нашей Родины. Ни в одной стране нет, знаете ли, столько разнообразнейшего и интереснейшего материала, как в нашей! А этнография, — он поправил очки и грянул звонко на всю аудиторию, — ключ к пониманию народа! Только полевой этнограф, сумевший проникнуть в душу народа, изнутри понять своеобразие и особенности культуры, может анализировать процессы жизни общества. Этнография не только изучает лишенные письменности народы — она снимает с глаз очки, искажающие перспективу истории человечества, — он снял и положил на стол свои очки. Темные глаза его горели. — За историю долго признавали ничтожный отрезок в две-три тысячи лет, относящийся к народам Европы и Средиземноморья. Другие народы мира считали неполноценными, дикарями. Дикарей нет! У всех есть культура, достойная внимания и уважения! Каждый народ что-нибудь дает в общем пути человечества! Европейцы считали: мы — центр земли. Но древнемексиканская и перуанская культуры были выше, чем у испанских варваров, которые их разрушили. Преимущество испанцев было в лучшем умении убивать. Благодаря ему они смотрели на инков как на низшую цивилизацию! Англичане считали дикарями индусов, обладавших древнейшей культурой! Этнография учит всматриваться, видеть принципиально равными все народы. Знайте, что процесс истории человечества — един. Его можно понять, изучая конкретные процессы культуры народов, с которыми живет и которые любит исследователь. Надо уметь любить людей, знаете ли! Без этого пусто научное понимание и пуста наша жизнь! Это я хотел бы напомнить перед вашей практикой в поле, — он закашлялся и махнул рукой. Посмотрел на всех пристальными, не видящими каждого в отдельности глазами. Добрая улыбка прошла у него под усами. — Не надо много говорить сегодня, — сказал он опять глуховато, — мы достаточно говорили в течение года. И будем еще говорить. Сейчас же вы молоды, надо уметь веселиться, знаете ли. От души вам этого желаю!

— Вы за них не волнуйтесь, Лев Яковлевич! Веселиться — это они могут, — встал Владимир Германович. Поправил штаны, сползавшие с округлости его живота, подмигнул насмешливыми, выпуклыми голубыми глазами. — Этот вот Костя Жихарев, например, как всем известно, и мне тоже, с тщательностью, достойной лучшего применения, отделывает фигуры «казачка». Если бы он половину этого старания отдавал на подготовку докладов на семинаре!

Смех прогрохотал по скамьям. Красный смеющийся Костя замахал руками и закричал:

— Что вы, Владимир Германович!

— Да, да, — кивнул старик серебряной головой. — Но это полбеды. Надо, чтобы вы помнили, — рявкнул он, — отсутствие тщательности в поле — беда! То, что упущено, — не вернешь! То, в чем понадеялся на память, — упущено! Записывайте! Проверяйте и снова пишите! Сколько тетрадей надо иметь? Скажите хоть вы, — он ткнул пальцем в какую-то девушку.

— Три, Владимир Германович! — отвечала она, вскакивая. — Дневник, тематический дневник и окончательное описание.

— Ну, так! — согласился старик. — Но, я уверен, осенью у половины не все разделы будут заполнены… Предупреждаю: не жалейте бумаги и времени! Лишних записей не бывает! Заведите вьюки для тетрадей, собирайте их хоть пудами!

Зал засмеялся. Сережа Стебницкий сказал:

— Товарищи! Я прочту список участников и районы обследования.

Потом Константин Никитич, дядя Костя, как все его звали, вышел, поправил пенсне на маленьком носике, расшаркался и сказал:

— Я долго учительствовал в провинции, товарищи. Немало в жизни поездил, посмотрел, собирал фольклор и материальную культуру. Но не покидало чувство одиночества и как бы ненужности моих записей. Окружающим казался я чудаком, а записывание — бездельем. И теперь, попав в наш институт, я восхищаюсь: я не один! В коллективе! Сколько народу — молодого, живого, интересуется тем же, чем я! На лекциях маститых и мудрых ученых мысли, что смутно бродили у одиночки, приобретают глубокую и стройную связь. Школа этнографии! Общие усилия сделают плодотворной всякую работу и всякую мысль! Если бы вы могли себе представить, какое это счастье, мои молодые друзья! — он высморкался и осмотрелся. — Я нашел свою Alma mater! Вам будет легче, вы это нашли в юности. Будем же дружно работать на пользу науке, на пользу народу! — он поклонился, расшаркался и направился к месту. Дяде Косте хлопали, чуть посмеиваясь.

Хмурясь на эти смешки, к кафедре вышла Лиза Орлова. Обведя всех добрыми глазами, она повернулась к профессорам.