Новый Мир ( № 4 2006) - Новый Мир Новый Мир

Такое же время, видимо, нужно кино. Бернардо Дзаппони, рассказывая о Феллини, сравнил его с Мегрэ, который был любимым персонажем Феллини; Феллини, как и Мегрэ, был человеком привычек, а освоение чужих привычек и для того и для другого было методом.

Примерно так же построено время сказки, особенно авторской. С той только разницей, что на время сказки все отпущены на каникулы. Возьмем Гофмана. Его время можно назвать каникулярным. Его студенты не учатся, лишь ходят в гости к профессорам, судьи не судят, тайные советники не советуют, князья не княжат. Все заняты сказкой. Но тем не менее все остаются людьми с правилами и привычками, может быть оттого, что живут в Германии...

“Худая трава”

К этим историям о времени мне хотелось бы пристегнуть рассказ Ивана Бунина “Худая трава”. Говорить о нем хорошо главным образом потому, что время в нем ведет себя “правильно”. Такое правильное поведение крестьянского времени — предмет постоянной зависти русских писателей. Особенно идилликов, а Бунин — идиллик. Рассказ о смерти Аверкия развивается так последовательно и законно, что всякий читающий это пожелает себе такой смерти. Любому становится ясно, что лучшей смерти нет и быть не может.

Аверкий умирает как трава и вместе с травой: “Аверкий слег, разговевшись на Петров день”. Петров день — середина июля, когда лето переполовинилось и идет к осени. Умер Аверкий с первым снегом, как последняя трава скрывается под ним, с этих пор становясь прошлогодней.

Аверкий, как и всякий умирающий, постепенно отгораживается от людей, становясь сначала на одну доску с деревенской дурочкой, потом отдаляясь и от нее как остающейся жить, от забот о еде и имуществе, прощая человеку, убившему его телку, от пространства, ограниченного для него ригой, где он лежит. Как всякий умирающий, он остается наедине с тем временем, которое прожил, и тем, что ему осталось. Но главное вот что: постепенный уход времени, оставшегося Аверкию, Бунин обозначает постепенным уходом из рассказа цвета. И поскольку Аверкий уходит из жизни “правильно” — надо очень тяжело и бессрочно работать, не замечая ни зимы, ни лета, чтобы заслужить такую смерть, — уход цвета совпадает с переменой времен года.

В начале своей болезни Аверкий наслаждается незнакомой ему свободой и красотой видимого ему в открытые ворота риги мира, которую он раньше не успевал замечать:

“С утра светило солнце, парило над дымящимися полями, над грязными дорогами, над хлебами, насыщенными водою, легшими на землю <...> Но к обедам опять заходили тучи, казавшиеся еще чернее от блеска солнца, меняли облака свои необыкновенные цвета и очертания, поднимался холодный ветер, и бежал по полям косой радужный дождь. <...> После обедов темнело от туч, гнала буря ливень с градом. К вечеру стихало, солнце проглядывало; но на востоке громоздились розовые горы, а западный небосклон покрывался странной серебристой зябью, похожей на утиный пух.

А ночи были туманные. Зеленоватые пушистые звезды, как большие светляки, глядели на Аверкия в ворота”.

Жизнь все отодвигается, наступает осень: “Мир он по-прежнему видел только в ворота — видел только частицу огромной картины. Шли по горизонту за обнаженными лозинками все белевшие, все холодевшие облака. Умирая, высохли и погнили травы. Пусто и голо стало гумно. Стала видна сквозь лозинки мельница в бесприютном поле. Дождь порой сменялся снегом, ветер гудел в дырах риги зло и холодно. Аверкий тупо думал:

— Едет осень на пегой кобыле...”

Тот, кому случалось проводить осень вне города, знает, что поздней осенью цвета перестают смешиваться. Они раскладываются на основные цвета. Так в осенних днях Аверкия только четыре цвета: черный, белый, рыжий и зеленый. Это основные цвета, встречающиеся в народной культуре: красный, черный, белый — цвета вышивки в степных районах, а о них и идет речь, основные цвета почти любой архаичной культуры, в данном случае русской, — белый день, черная ночь, красное солнышко. Белый, черный, рыжий — цвета, которые легче всего получить из природных матерьялов, сделать из них краску: цвета глины, мела и сажи. Зеленый тоже получить несложно — на то медь. Зеленый цвет, тем более если это цвет озими, как во сне Аверкия, для крестьянина неизменно будет означать всегда продолжающуюся жизнь.

Вот цвета разделились на основные, а затем стали сливаться в белый, радостно освобождающий от жизни цвет: “Белы были косогоры и берега реки — только сама река, еще не застывшая, чернела, и по ней еще плавали белые гуси”. И когда дочь Аверкия потащила его из риги в санях в избу, все уже было белым, только “по белоснежному покрову потянулись от риги до избы две черных полосы — траурный след полозьев, все лето стоявших на влажной земле”. Пока белого больше черного, это значит, что если цвета уже нет, то свет еще остался. Но вот Аверкий в избе: “На дворе сизели сумерки, но еще светло было, бело от снега. А изба уже наполнилась сумерками”. Света становится все меньше, наконец остается только свеча, которую Аверкий держал в руках, пока его исповедовал и причащал священник. Но вот старуха, жена Аверкия, заметив, что свет мешает умирающему — в общем-то мешает умирать, — погасила свечу. В темноте Аверкию стало удобно, и ему в последний раз привиделась жизнь: она зеленела травой, уже без него:

“Представился ему летний день, летний вечер в зеленых полях, косогор за селом и на нем — его могила... Кто это так звонко и так жутко кричит, причитает над нею?

— Родимый ты мой батюшка, что ж ты себе думал, что ты над нами сделал? Кто ж будет нами печалиться, кто будет заботиться? <…>

„Ах, это дочь!” — подумал Аверкий с радостью, с нежностью, с затрепетавшей в груди сладкой надеждой на что-то”.

И вот финал, в котором темнота, оставшаяся внутри, компенсируется слабым светом снаружи, исходящим то ли от снега, то ли от отлетевшей души: “Умер он в тихой, темной избе, за окошечком которой смутно белел первый снег, так неслышно, что старуха и не заметила”.

Декамерон

Когда я однажды подумала про “Темные аллеи” Ивана Бунина, что это вариант книги “Декамерон”, мне показалось, что я сделала открытие. На самом деле — это первое, что приходит в голову об этой книге Бунина, потом я совершенно случайно узнала, что с “Декамероном” сравнивал “Темные аллеи” сам Бунин в контексте именно том, который, как мне казалось, сочинила я: “Декамерон” написан во время чумы, “Темные аллеи” — во время Второй мировой. Это говорит лишь о том, что Бунин не относится к тем авторам, которым нужен критик или филолог, чтобы растолковать ему, что же он такое написал. Это расчетливый автор, не садящийся за письменный стол без точного знания о характере своего замысла и возможных его последствиях, он никак не лирик, поскольку всегда знает, чего хочет добиться от читателя, примером тому — рассказ, о котором мы рассуждали в предыдущем очерке: все эти штуки с цветом тщательно продуманы автором; что это не случайная удача, а манифест “правильной” смерти, видно невооруженным глазом. Так вот, “Темные аллеи” — декамерон по замыслу.

К книге этой относились подчас крайне невнимательно, поначалу она смущала, до совсем недавнего времени считалась излишне откровенной, решили, конечно, что книга итоговая, что о любви, что о времени и о России. Но почему итоговая должна быть эротической? Потому, что таков автор, его привязанности? Не думаю.

Главный герой книги — время. Это начинаешь понимать, вернее, ощущать прохождение времени, когда прочтешь больше половины книги, где-то вблизи “Холодной осени”. Как, кстати, нелепы и неоправданны попытки читать или даже экранизировать эту книгу отдельными рассказами. Многие из них по отдельности темны (“Натали”), вульгарны (“Пароход „Саратов””), сентиментальны (“Таня”, “В Париже”). Только в целом книги то, что кажется их недостатками, находит свой смысл и место.

Как и положено книге о времени, “Темные аллеи” состоят из

воспоминаний, как и положено декамерону — из рассказов разных людей, чаще мужчин, но иногда и женщин. Это сборник элегий разных авторов. Но у таких сборников элегий есть одна особенность, как, к примеру, у вышедшего в начале девяностых в серии “Библиотека поэта” толстого тома под названием “Русские элегии”: на восьмом стихотворении начинаешь посмеиваться, на третьем авторе — хохотать. Не берусь с окончательной точностью сказать, в чем тут дело, но элегия — жанр столь обворожительный в окружении других жанров того же автора — в соседстве с элегиями же, особенно разных авторов, выглядит смешно. (Я говорю, конечно, об элегии, как она сложилась в России.) Такое количество однообразных и беспредметных сокрушений об упущенных возможностях вызывает обратный эффект, чем должно бы. Почему при этом сборник сатир не доводит никого до слез — нам не понять.