Любовь: история в пяти фантазиях - Барбара Розенвейн

исследования и обсуждения, как это было во время оживленной дискуссии на платоновском пире. Однако затем цветущая сложность древних эротических моделей была укрощена сокрушающей мощью Рима, а об их конце возвестил Август, подкрепив свои запреты законодательно. Несмотря на это, древние фантазии продолжали подспудное существование — так было даже во времена самых решительных попыток их искоренить, навязав единый стандарт фантазии о любви, который подразумевался в посланиях Павла и псевдо-Павла и постепенно закреплялся в каноническом праве. Но даже после того, как этот единственный любовный сюжет был кодифицирован в XI–XII веках, а церковь начала отправлять свою власть над брачными обычаями, которые ранее контролировались в границах частной жизни семей, пламя старых фантазий не угасло. Его раздували в академических аудиториях, искусно совершенствовали при дворах богачей, а простонародье приветствовало эти фантазии в своих непристойных фаблио. Кроме того, неверно полагать, что во всех церковных обителях доминировала лишь одна фантазия: экстатическая любовь Песни песней проникала в монастыри, где страсть к Богу развивалась почти тем же путем, что и тоска трубадура по своей даме. Конечно, в этой небольшой книге не получилось охватить все разнообразные фантазии о любви — в наше поле зрения попали лишь некоторые из них, причем западного образца, — однако они, несомненно, культивировались и в мусульманских, и в еврейских, и в «еретических» сообществах. Как мы могли убедиться, постепенно доминирующие фантазии распространялись, разветвлялись и принимали новые формы.

С появлением печатного станка, фрагментацией религиозных конфессий в эпоху Реформации, возникновением национальных государств и, как следствие, с появлением пространства для критики как церковных, так и политических институтов фантазии о любви, пышно расцветавшие в античном мире, смешались с христианскими идеалами или стали развиваться в решительной оппозиции к ним. Непочтительный Пьетро Аретино превратил необузданный секс в единственную форму любви, Мишель де Монтень прославлял дружбу со своим единомышленником Ла Боэси — но примерно в это же время в протестантских кругах обретение трансцендентности было связано с любовью к детям, а многие жители как католических, так и протестантских стран по-прежнему принимали традиционные брачные обеты. Страсти продолжали кипеть, и споры о любви одновременно представляли собой баталии о понимании природы Божественного. Таким образом, те же самые факторы, что обусловили одновременное активное развитие множества представлений о любви, заодно способствовали прекращению затянувшихся более чем на столетие религиозных войн.

Война и любовь? Два эти явления никогда не были чем-то совершенно противоположным — вопреки небезызвестному хиту 1960‐х годов «Занимайтесь любовью, а не войной». Взаимосвязи между властью, любовью и сексом, конечно же, были очевидны всегда — их исследовали еще Платон и Аристотель в своих трудах по этике и политике. В христианской культуре было закреплено послушание, которое по определению подразумевает иерархию власти — в монастырях, где монахи были «братьями», их аббат выступал «отцом», а Бог возвышался над всеми, а также в феодальных отношениях, в традиционных брачных обетах и в служении во имя любви, которую воспевали поэты. Связь между гегемонией и сексом была настолько укоренившейся, что после того, как европейцы завоевали Америку, они видели в ней женский образ добровольно отдающейся сладострастницы. У персонажей «Опасных связей» любовь превращается в оружие, размахивая которым можно манипулировать другими людьми. Правда, в рекламных слоганах типа «Вы просто влюбитесь в наши хлопья» слово «любовь» почти утрачивает свою силу.

Однако даже здесь любовь не исчезает начисто, ведь пылкие слова могут оставаться искренними, несмотря на всегдашний риск превращения в рутину и неверного употребления — либо же с их помощью можно и манипулировать, и быть искренним одновременно. Иной раз влюбленный и сам не вполне понимает, чего добивается: именно так Вальмон узнал, что любовь может обернуться против вас и нанести рану, даже если вы считаете, что вас защищают доспехи.

Сегодня мы являемся наследниками не только всего репертуара западных историй о любви, но и множества других — традиций любви, пришедших из Африки, Азии, Южной Азии и от коренных американских племен. Тем не менее людям легче придерживаться какой-то одной фантазии и позволять ей доминировать в их жизни. Элоиза была погружена в представление о любви, свободно отдаваемой и принимаемой влюбленными, чьи мысли выступают взаимным отражением. Данте в ранней юности нашел источник трансцендентности в Беатриче и никогда от него не отказывался. Муж «суперженщины» Марджори Хансен Шевиц настаивал, что даже несмотря на насыщенную карьеру она обязана заботиться о своем супруге. Рано овдовевшая Бесс Горник до конца жизни была одержима воспоминаниями о муже. Гёте воображал, что Фауст получил искупление за свою любовь к Маргарите и отказ от нее, поскольку в природе мужчины заложено стремление к «вечной женственности».

Зато Казанова, который буквально бесконечно преследовал женщин, был готов отбросить этот любовный сюжет, чтобы жениться на Терезе. Их брак, возможно, и не закончился бы любовью до гроба, подразумеваемой христианскими обетами, но Казанова по меньшей мере не исключал такой сценарий. На протяжении долгого времени фантазии о любви переворачивались, переосмысливались и обретали новые цели. Во всем этом присутствует некая освобождающая идея. У истории есть два основных назначения — она позволяет увидеть, как обстояли дела в прошлом и как они менялись с течением времени. Тем самым мы обретаем дистанцию и перспективу — то же самое можно утверждать об истории любви как клубке разрозненных фантазий. Вот почему мы должны осмыслить модели, идеалы, надежды и фантазии, лежащие в основе любви, оценить их преобразования и подвергнуть критике их проявления. «Что такое любовь?» — вопрошал философ Саймон Мэй в начале одной своей работы. В книге вопрос был поставлен иначе: «Чем любовь была?» Фантазии, распространенные сегодня, как будто существовали всегда — они представляются неотъемлемыми и «естественными». Но их рассмотрение в исторической перспективе доказывает, что именно в этом и заключается самая обманчивая фантазия. Когда Джеки Уилсон исполнял песню «Твоя любовь держит меня на высоте», эти слова звучали как еще одна вариация идеи, которая когда-то представляла собой философскую попытку преодолеть изменения и смерть, выступала желанием средневекового христианина вознестись к Богу, спасением поэта при помощи образа девушки, встреченной им на улицах Флоренции… Это прекрасная идея, но если она создает ожидания, которые не оправдываются и никогда не сбудутся, то с ней можно попрощаться. Если разочарование окажется слишком сильным, то можно испробовать методы лечения наподобие предложенных Ангусом и Гринбергом, стремившихся изменить рожденные нашим персональным опытом сюжеты, за которые мы цепляемся как индивиды[233]. Понимание истории любви, на мой взгляд, также может быть — и является — своего рода терапией, помогающей освободить нас от сюжетов, которые кажутся неизменными