Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней - Этьен Годар

— А вот и так. Ты будешь спорить против своих же доводов.

Но Клаус уже не смотрел на Лену, наблюдая за Либерманом, стоящим к нему в профиль, склонив голову к открытой книге, он слегка раскачивался: ну, чисто еврей за молитвой. Хотя не Библия: тут таких книг не держат. Собственная книга Либермана? Где-то там она должна быть. Проверяет, какой цвет глаз у полковника?

— Клаус? — Лена предложила ему еще салата.

Он взял его.

Посмотрев на Либермана, Лена опять вернулась к столу.

— Мне с трудом удастся держать язык за зубами, — сказал Нюренбергер, — относительно того, что я узнал.

— Вы должны, — сказал Клаус.

— Знаю, знаю, но это будет нелегко. Двое из моих знакомых биологов пытались проводить такие эксперименты, но только с кроликами.

На пороге кухни появился Либерман; лицо у него было осунувшимся и пепельного цвета, в руке болтались очки, которые он придерживал за дужку.

— В чем дело? — спросил Клаус, ставя тарелку с салатом.

Либерман обратился к Нюренбергеру.

— Разрешите задать мне дурацкий вопрос.

Нюренбергер кивнул.

— Тот, кто дает свои клетки, — сказал Либерман. — Донор. Он обязательно должен быть живым?

— Нет, не обязательно, — ответил Нюренбергер. — К отдельным клеткам не относится понятие «живая» или «неживая», о них можно говорить только «вскрытая» или «невскрытая». Из пряди волос Моцарта — хотя даже не пряди, хватит одного волоска е головы Моцарта — некто, обладающий мастерством и оборудованием, — он улыбнулся Клаусу, — и, конечно, женщиной, — он повернулся к Либерману, — может создать несколько сот малышей-Моцартов. Поместите их в хорошие дома, дайте им соответствующее воспитание и обращение — ив конце концов появятся пять или шесть взрослых Моцартов, которые подарят миру прекраснейшую музыку.

Прикрыв глаза, Либерман сделал неверный шаг вперед и покачал головой.

— Не музыку, — сказал он. — И не Моцарты.

Он вынул из-за спины книгу и показал им ее название: «ГИТЛЕР»: на белой обложке тремя броскими штрихами были изображены лишь усики, острый нос и клок волос.

— Его отец был гражданским служащим, — сказал Либерман, — таможенником. Ему было пятьдесят два года, когда… на свет появился мальчик. Матери было двадцать девять. — Он огляделся в щоисках места, куда бы положить книгу и, не найдя такового, пристроил том на одну из горелок газовой плиты. Затем он снова перевел взгляд на присутствующих. — И умер в шестьдесят пять лет, — сказал он, — когда мальчику было тринадцать лет, почти четырнадцать.

Оставив стол неубранным, они расселись в другой комнате, Либерман и Клаус на неубранной постели, Ню-ренбергер на стуле, Лена на полу.

Они молча смотрели на стоящие перед ними пустые стаканы, на кусочки морковки на тарелках и орешки миндаля. Они смотрели друг на друга.

Взяв несколько миндалинок, Клаус стал подбрасывать их на ладони.

— Девяносто четыре Гитлера, — сказал Либерман, покачав головой. — Нет, — сказал он. — Нет. Это невозможно.

— Конечно, это не так, — пробурчал Нюренбер-гер. — Просто есть девяносто четыре мальчика, с той же генетической наследственностью, что у Гитлера. Но развитие их может пойти совершенно разными путями. Во всяком случае, большинства из них.

— Большинства, — сказал Либерман. Он кивнул Клаусу и Лене. — Большинство. — Он посмотрел на Нюренбергера. — И кое-кто все же останется, — сказал он.

— Сколько? — спросил Клаус.

— Не знаю, — ответил Нюренбергер.

— Вы сказали, что они могут получить пять или десять Моцартов из нескольких сотен его копий. Сколько Гитлеров может получиться из девяносто четырех? Один? Два? Три?

— Не знаю, — повторил Нюренбергер. — Как я и говорил. И на деле никто этого не может знать. — Он мрачно усмехнулся. — Личностные тесты среди лягушек не проводятся.

— Попробуйте хотя бы. прикинуть, — сказал Либерман.

— Если подобранные родители сходны только по возрасту, расе и занятиям отца, то я бы сказал, что перспективы весьма сомнительны. Для Менгеяе, я хочу сказать; нас же они устраивают.

— Но не в полной мере, — сказал Либерман.

— Нет, конечно, нет.

— Если бы даже существовал только един такой… — промолвила Лена, — всегда существовала бы возможность, что он… пойдет по правильному пути. По ужасному пути.

Клаус обратился к Либерману.

— Вы помните, что сказали на лекции? Кто-то спросил вас, представляют ли опасность группы неонацистов, и вы ответили, что пока нет, но если социальные условия ухудшатся — что, видит Бог, происходит каждый день

— и если появится другой лидер типа Гитлера…

Либерман кивнул.

— Который с помощью телевизионных спутников сможет обращаться ко всему миру. Глас божий с небес,

— закрыв глаза, он прижал руки к лицу, придавив веки.

— Сколько из этих отцов было убито? — спросил Нюренбергер.

— Ив самом деле! — спохватился Клаус. — Только шестеро! Дела еще не так плохи, как может показаться!

— Восемь! — Либерман опустил руки, моргая покрасневшими глазами. — Вы забыли Гатри в Тусконе и еще кого-то между ним и Карри. Есть и другие, в иных странах, о которых мы, скорее всего, ничего не заем. Нам известно только о тех, кто был с самого начала; во всяком случае, так обстоит дело в Штатах.

— Эксперименты с первой группой, должно быть, прошли более успешно, чем он сам ожидал, — сказал Нюренбергер.

— Я не могу отделаться от ощущения, — заметил Клаус, — что в какой-то мере вы даже рады этому достижению.

— Ну, вы не можете не признать, что чисто с научной точки зрения оно представляет собой огромный шаг вперед.

— Боже небесный! Вы хотите сказать, что можете спокойно сидеть здесь и…

— Клаус, — остановила его Лена.

— Ну, дерьмо! — Клаус отшвырнул косточку миндаля.

— Завтра же я отправлюсь в Вашингтон, — сказал Либерман, обращаясь к Нюренбергеру, — поговорить с их Федеральным Бюро Расследований. Я знаю, кто из отцов должен быть следующей жертвой; они смогут поймать убийцу, они должны будут поймать его. Не хотите ли поехать вместе со мной и помочь убедить их?

— Завтра? — переспросил Нюренбергер. — Я, скорее всего, не смогу.

— Даже, чтобы предупредить появление нового Гитлера?

— Господи! — Нюренбергер потер лоб. — Да, конечно, — сказал он, — если я в такой мере вам нужен. Но, видите ли, там есть ученые в Гарварде, Коренелле, в Калтехе, чьи заслуги куда более весомы, чем мои и кто, во всяком случае, произведет на власти куда большее впечатление, хотя бы потому, что они американцы. Я могу дать вам их имена и названия учебных заведений, если вы хотите…

— Да, хотел бы.

— … и если почему-то я еще буду вам нужен, то, конечно же, я отправляюсь с вами.

— Хорошо, — сказал Либерман. — Благодарю вас.

Из внутреннего кармана Нюренбергер вынул ручку и записную книжку в кожаном переплете.

— Шеттлс, скорее всего, сможет вам помочь, — сказал он.

— Запишите его имя, — попросил Либерман, — и как я могу связаться с ним. Запишите всех, кого помните. — Повернувшись к Клаусу, он сказал: — Профессор прав, американцы лучше. Двух иностранцев они просто выставят.

— Разве у вас там нет контактов? — спросил Клаус.

— Они не помогут, — ответил Либерман. — Во всяком случае, в Министерстве юстиции. Но я пробьюсь. Я буду двери вышибать. Боже небесный! Подумать только! Девяносто четыре юных Гитлера!

— Девяносто четыре мальчика, — продолжая писать, уточнил Нюренбергер, — с той же самой генетической наследственностью, что и у Гитлера.

Гостиница «Бенджамин Франклин», где ему предстояло остановиться, по мнению Менгеле, не заслуживала и десятой доли одной звезды, набором которых обычно оценивается качество отеля. Хотя, как место, где предстояло наконец избавиться от врага, который уничтожил дело его жизни и последнюю надежду (поправка — уверенность) в превосходстве арийской расы, гостиница заслуживала три с половиной звезды, а, может, даже и четыре.

К тому же, клиентура, толпившаяся в холле, была преимущественно черной, и это позволяло предполагать, что преступления в гостинице не были редкостью. Как доказательство этого предположения, если тут вообще были нужны доказательства, на двери его 494-го номера красовалась надпись крупными буквами: «Ради вашей же собственной безопасности всегда держите двери закрытыми». Он оценил предупреждение.

С другой стороны, тут было достаточно немноголюдно; в 11 40 утра подносы с завтраками продолжали стоять у дверей многих номеров. Едва только избавившись от этого чертового шарфа, закрывавшего ему шею (только при пересечении границ и, может быть, в Германии он будет им пользоваться), он, вынырнув наружу, перенес в номер поднос, хлебницу и плакатик «Прошу не беспокоить». Бросив плакатик на стол, где уже валялся такой же, он стал изучать план этажа, прикрепленный к двери; на него вели три лестницы, одна из которых была тут же за углом коридора. Выйдя, он нашел ее и открыл двери, осмотрел лестничную площадку и выкрашенные серым лестничные пролеты.