Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник) - Илиодор

Зачем вы права Божии присвоили себе? Зачем вы храмы – места общения людей с Богом, обратили в полицейские участки, торговые конторы и постоялые дворы?

Если заплатить вам, кинуть деньги в ваши бездонные карманы в виде платы за ваши молитвы, церковные налоги, то можно молиться во всякое время дня и ночи, а если не заплатить, то нельзя? Вы тогда учиняете над молящимися насилие и запечатываете храм, дом Божий!

Зачем вы стали на место Бога Живого?

Гордецы вы и безумцы! Безбожники – вы!

Вы ни в какого Бога не веруете! Вы самих себя сделали богами! И проклятиями, и пеплом, и вечным огнем заставляете бедных, малодушных людей поклоняться вам и питать ненасытное чрево!

Антихристы – вы! Противники вы истинного Бога.

Пусть, кто хочет, кланяется вам, как Богу!

А я знаю Единого Истинного Бога и Христа Его, Истинного, Чистого Христа, Сына Божия.

Вас же я не знаю и знать отныне не хочу!

Вас я презираю всею силою души!

С вами, поклонниками «святого чорта», грязного хлыста – Гришки Распутина, я не хочу быть в духовном общении ни одной минуты!

Потому, скорее сорвите с меня рясу и отлучите меня от своей церкви!

Вы должны это сделать!

Этого требует и закон ваш!

Животные, упитанные кровью народною, доколе вы будете сидеть на шее народной и кощунственно прикрываться Именем Божиим?!

Иеромонах Илиодор».

8 ноября, в день истечения законного срока для моего увещевания, с меня сана не сняли.

Распутинцы боялись развязывать меня от рясы… Цари со «старцем» этого не хотели. Феофан передавал мне через А. А. Жукова, что я, по имевшимся у Феофана сведениям, должен бы сходить в храм хоть два раза и был бы выпущен из пустыни… Митрополит Владимир тому же Жукову жаловался на меня: «Вот, как его «миловать»? Он не смиряется: ни разу даже в храм не пошел, как башибузук какой…»

Но «смирение», какого желали от меня «старец» со своими державными и святейшими помощниками, далеко, далеко было от моей души.

По всей вероятности, в нее вошли своею гордостью все бесы, в разное время изгнанные из людей блаженным Григорием.

Вошли и овладели ею, овладели окончательно.

19—20 ноября я сел и написал в Синод «отречение». Написавши, я разрезал бритвой руку свою и кровью своею подписал: «Илиодор».

Я писал Синоду:

«Целых десять месяцев и делами, и словами я звал вас к покаянию: умолял вас, просил вас, предлагал вам, дважды требовал от вас восстановить поверженную Правду, оградить Невесту Христову – Церковь Русскую от насилия и поругания хлыстом Гришкою Распутиным.

Вы не покаялись и даже не выражали и желания когда-либо покаяться.

Остается вам сказать: «Оставляется дом ваш пустым».

Да судит Вас Вечная Истина!

Я же отрекаюсь от вашего Бога.

Отрекаюсь от вашей веры.

Отрекаюсь от вашей церкви.

Отрекаюсь от вас, как от архиереев.

Если бы Христос воскрес, если бы Он был жив и пребывал в вашей Церкви, то тогда бы Он не допустил того, что вы сделали.

Вы под своими мантиями сокрыли «святого чорта» – Григория Ефимовича Распутина; вы знали, что этот сосуд беззакония, обольщая людей тем, что он-де своим плотским совокуплением может освящать тела людские и снимать с женщин страсти блудные, растлил многих девиц и изнасиловал замужних женщин, знали, но скрыли его, а блюстителей чистоты и невинности Невесты Христовой, изобличителей «святого чорта», вы с ожесточенною злобою отдали на проклятие.

Когда Тело Церковное трепетало, как подстреленная чайка, как горлица, попавшаяся коршуну, как непорочная девица пред дерзким насильником, вы в Синоде охотнику, коршуну, насильнику торжественно читали хвалебную грамоту, называя его исповедником.

Мало этого. Вы послали своих слуг в Государственную Думу заявить на всю Россию, на весь мир, что у вас под мантиями «святой чорт» не скрывается. И это была неправда… «Святой чорт» скрывался у вас, теперь скрывается, ибо он, достойный высшей кары человеческого суда за свои преступления, свободно живет, приезжает в Петербург и даже останавливается в синодальном доме на Литейной улице.

Быть может, с кем-нибудь вы можете так шутить, а со мною нельзя, нельзя! Не позволю так ругаться над своими идеалами!

Посему: Бога вашего отныне я не знаю, и вас, как архиереев, не признаю».

Мое отречение было и для царей, и для Синода, и для «старца» неожиданным. Оно застало их врасплох.

«Старец» первый очнулся и из Петровского написал царям: «Миленькаи папа и мама! Вот бес то Илиодор. Отступнек. Проклятый. Надо бы его сделать сума сошел. Докторов надо, а то беда. Он пойдет играть в дудку беса. Григорий». (Дневники Лохтиной.)

Но из этого ничего не вышло. Я, хотя и не знал тогда об этом «старческом» письме, но, побуждаемый только слухами, шедшими из Петербурга, в свою очередь, написал г. Министру Юстиции: «Г. Министр! В Петербурге мои «приятели» во главе с митрополитом Владимиром хотят признать меня сумасшедшим.

Какая дьявольщина!

Я не могу допустить, чтобы история, когда будет беспристрастно разбирать мое дело, сказала, что все то, что я сейчас делаю, я делал в состоянии невменяемости.

Посему прошу вас немедленно прислать сюда, в пустынь, докторов и самым тщательным образом меня исследовать.

Я совершенно здоров. Я хочу, чтобы доктора это подтвердили и запротоколили!

Буду со дня на день ожидать докторов. Верю и надеюсь, что я не ошибусь в своих законных святых упованиях на ваше охранение прав человеческих, прав русских граждан. Да благословится имя ваше ныне!

А в будущем да не станет оно среди тех имен Иродов убийц Иоанновых, которые недальние, грядущие поколения русских людей будут проклинать и с омерзением вспоминать! Искренно вам верящий иеромонах Илиодор».

Докторов, конечно, не прислали, и Синод 13–17 декабря 1912 года снял с меня сан не по моей просьбе, а по суду, за отречение, за то, что я «усумнился в спасительном Воскресении Господа Бога и Спаса Нашего Иисуса Христа».

22 декабря в мою убогую келью-тюрьму пришли: настоятель монастыря Макарий, казначей Мелхиседек, благочинный – протоиерей Дмитриевский, жандармский полковник, жандармы, исправник, пристав, стражники, монахи и послушники со стульями для почетных гостей, всего человек 20.

Предложили мне расписаться на синодальной бумаге о снятии с меня священного сана и монашества.

Я, после девятилетнего перерыва, когда я писал себя Илиодором, написал: «Сергей Труфанов», написал спокойно и подумал: «Вот в сию минуту отлетела от меня, как от недостойного, «Божественная благодать, всегда немощная врачующая и оскудевающая воспаляющая», благодать, когда-то сведенная на меня в академии епископом Сергием, а отнята теперь жандармами и стражниками; эта благодать почила теперь на муже достойнейшем, на «старце» Григории. Берегитесь теперь, окаянные бесы! К вашему великому изгонителю еще благодати прибавилось!»