Снежные псы - Эдуард Веркин

— Смерть! — заорал я. — Смерть всем!

После чего поднял Берту.

Приятно. Шесть придурков вскрикнули. Один свалился в чан со смолой, наверное, обварился сильно. Кричал, во всяком случае, громко. Двое схватились за свои руки — наверняка переломы. Остальные просто лежали. Травматический шок, ничего не поделаешь.

В Берте был пластик. Теперь я всегда держу в Берте пластик, ибо чувствую, как в затылок мой смотрят великие гуманисты. Жан-Жак Руссо, Дени Дидро, Иван Перестук и многие другие.

— Огонь! — заорал я. — Смерть! Че Гевара!

К чему я приплел сюда героя кубинской революции, не знаю, но почему бы и нет? Барбудос говорили, что одно имя Че наводило страх на врагов, что они бежали, бросая оружие, фураж и жалкие пожитки.

Не знаю, то ли из-за Че, то ли из-за стрельбы, но страх у наших врагов образовался. Суета возникла просто выдающаяся. Защитники завопили, забегали, принялись разворачивать стенные арбалеты в мою сторону, наверное, хотели меня как лошадь прострелить. А у одного вообще нашелся бластер. И парень оказался довольно меток, я едва успел толкнуть Тытырина в сторону.

Разряд спек песок, точно между нами образовалась оранжевая лужица, и я понял, что придется воевать по-настоящему. Обедненным ураном.

К тому же этот убийца уже начал прицеливаться во второй раз.

И тогда сработал Дырокол.

Первая пуля попала противнику в руку. Я не хотел кровопролития, честное слово, но некоторых нельзя подпускать к оружию на километр. Могут много народу загубить. Кисть стрелка сломалась, сквозь мясо выворотились красные кости. Бластер подлетел в воздух, и я выстрелил второй раз.

Жалко портить бластер, дорогое оружие, но выбора не было. Пуля попала в батарею. Хлопок негромкий, зато вспышка получилось что надо. Я успел отвернуться, а защитники башни не успели. И ослепли. Не совсем, но минуты на три точно. Здорово было. Бегали, кричали, стенали, натыкались на корзины с камнями, на смолу… Одним словом, веселились. Рядом со мной матерился с использованием ныне уже мертвых праславянских диалектизмов незрячий Тытырин.

Я преспокойненько перезарядил Берту и стал расстреливать слепышей. За две минуты расстрелял. Оборона была сломлена.

После чего поднялся на башню и опустил мост, по которому тут же с криками устремились эльфы. Ариэлль я среди них не заметил, видимо, она была на другом, самом опасном участке фронта.

Теперь стоило заняться своими непосредственными обязанностями — ловлей верхушки. Я перезарядился.

Тытырин горестно ползал по песку, причитал, рвал на себе оселедец. Вокруг валялись бумаги с его паскудным сочинением, где я назывался «трусом, муравлем, тлей жалкой». Прозайка пытался бумаги собрать.

— Я ослеп! — рыдал он. — Я ничего не вижу! Будьте вы все прокляты с вашей Страной Мечты…

Ну и все в том же пессимистическом духе. Я тяжело вздохнул и подтолкнул паскудные листки к остывающей сплавленной стеклянной лужице.

А еще говорят, рукописи не горят. Хотя, может, великие и не горят. Вот! Вот мерило! Если горят — то дрянь, если не горят, то вечное.

Тытырин услышал треск бумаги и занервничал, попытался нащупать свою нетленку, но, конечно же, влез в жидкое стекло.

И бысть вопель зело ужасный, и содрогнулась земля, и зарыдали небеса, как сказал бы он сам. Наверное, действительно больно — пальцами в кипящее стекло. Летописец потянулся назад, поднял руки, и за пальцами потянулись длинные расплавленные нити. Может, и хорошо, что он их не видел — зрелище не из приятных.

Надо было бежать, дела делать, да только не мог я оставить друга Тытырина без братской поддержки.

— Не расстраивайся, Тытырин, — сказал я. — И даже напротив, радуйся. Тебе несказанно повезло: слепой литератор — это круто! Основоположник вообще всей литературы Гомер был слепым, а ничего, до сих пор люди помнят. И ваш любимый Борхес тоже, кажется, зрением мучился. Так что ты в хорошей компании. Правда, они работали в несколько чуждой тебе манере, не в славянской готике, скорее, в латинской мистике… Так тем лучше! Ты будешь первым! Слепой, да к тому же безрукий Боян! Это прекрасно! Не, если бы ты еще был негром…

— Не хочу негром… — проканючил Тытырин. — Сволочи… Сволочи!

— Прекрати ныть! А то пальцы придется совсем отрезать.

Тытырин наконец замолчал. Мне легче стало, теперь не только у меня рука болела.

— Вот и хорошо, — похвалил его я. — Зато теперь ты сможешь похвастаться новым прозвищем. Ну, знаешь, были Харальд Синезубый, Иван Красный. А ты будешь Тытырин Стеклянный Палец. Или лучше Перст. Звучит. Ладно, ты тут отдыхай, а я пойду. Не расстраивайся, потом мы тебе протезы сделаем. Из пластмассы.

И я отправился по делам. Завернул в сторону широкого проулка — кажется, туда надо было, кажется, штаб-квартира там. Меня догнала перемазанная сажей девчонка в черной броне.

— Распоряжения какие-нибудь? — спросила она. — Что прикажете? Может…

«Что прикажете?», «Есть какие-нибудь распоряжения?»… Как прекрасно звучит! Просто мед! Я не удержался, крикнул:

— Не слышу! Что?

— Что прикажете? Ариэлль велела вам помогать!

— Там раненые, — указал на надвратную башню, — разберитесь. И вообще: всех перевязать, избить, накормить, еще раз избить. Ну, как обычно в таких случаях.

— Ариэлль велела поддержать вас…

— Так поддержите же меня! — Я сделал роковое лицо и страстно шагнул к девчонке. — Вверяю себя в ваши надежные руки!

Девчонка шарахнулась, шагнула назад, запнулась, свалилась на песок.

— Сволочи! — громко прохныкал издалека Тытырин. — Ненавижу…

— Вот так всегда, — усмехнулся я. — Сначала говорит, что готова меня поддержать, затем жестоко предает. О женщины, имя вам непостоянство. Я безутешен!

Я крутанул на пальце левой руки револьвер и направился к штаб-квартире. Настроение у меня было отличное. Деспотат горел. Огонь с дворца Ямомото перекинулся на другие деревянные халупы, распространился, и теперь полыхало несколько хибар — с ревом, с воем, как надо. Для полной картины не хватало только пожарных машин. Деспотатчики даже не пытались ничего тушить, просто паниковали себе помаленьку. Но не все. Я заметил нескольких вполне целеустремленных типов, которые поспешали куда-то с угловатыми котомками. Сметливые ребята. Я подстрелил двоих! Для усиления хаоса.

Музыки бы еще. Чего-нибудь возвышенного, с органом, с сабфуверами, чтобы все было заполнено вибрирующей черной энергией, чтобы эпидермис отслаивался. Иерихонские трубы, короче. Или тех же «Анаболиков». Пусть тот же «Сталинград», где Дрейк так ревет, что слезы выжимаются…

А вообще Деспотат оказался хилым государством, как я и думал. Достаточно было одного даже не самого, в общем-то, мощного удара, чтобы он закачался и принялся заваливаться набок.