Четыре направления - четыре ветра - Альберто Виллолдо

— Эдуардо!

Он недоуменно смотрит на меня снизу вверх, а я киваю головой в ту сторону, где жрец-ягуар шагает, нет, лучше сказать движется, вниз но склону холма к Воротам Солнца, ко входу в руины.

Было уже за полночь, когда мы вошли в руины Мачу Пикчу. Мы потеряли из виду призрак, спускавшийся по склону холма, и теперь в полном одиночестве стояли в Воротах Солнца.

Мы специально так рассчитали заранее, чтобы провести здесь ночь в полнолуние. Лунный свет серебрил грани гранитных глыб, из которых были сложены стены; во дворах за стенами таилась темнота.

Я направился к Храму Кондора мимо поваленных стен, за которыми открывались комнаты, каменный тротуар с дикими травами в щелях между плитами и, наконец, открытая площадь: три массивные стены и каменный помост — это все, что осталось от Великого Храма.

— Вот! — Эдуардо кивнул головой в направлении центральной стены. — Это место полета духов.

Мы пересекли круглый двор, спустились по короткой каменной лестнице с правой стороны и оказались среди развалин Храма Кондора, прямо над пещерой, в которой я когда-то исполнял свою работу Южного пути.

Под нашими ногами из земли выступает странный треугольный камень, напоминающий очертаниями кондора; голова этого фантастического кондора обращена назад и вниз, как будто он всматривается в себя, и я вижу, что кровь по бороздам каменного клюва будет стекать и капать на шею, за воротник из перьев.

В одном из самых необъяснимых порывов моей жизни я выхватываю из кармана швейцарский офицерский ножик и разрезаю себе кончики средних пальцев на обеих руках.

Я складываю руки в жесте перевернутой молитвы, ладони друг к другу, концы пальцев соприкасаются и устремлены вниз, кровь капает с пальцев на гранитный клюв кондора.

— Что ты делаешь, compadre?

Я и сейчас не знаю. Когда-то мне явился кондор на узком песчаном берегу лагуны за хижиной Рамона. Он удивил меня, удивил Рамона, он склевывал капли моего лица, стекавшего в серебристый песок. Он питался маской, которую я носил. Сейчас, когда кровь обагрила серый гранитный клюв, я понял, что тот кондор и орел, донимавший меня все эти годы, — одно и то же, дух Востока, видения, Антонио; это он не дает мне покоя, требуя завершения моего пути.

И я понял еще одну вещь в это мгновение. Я понял, что работа на Западном пути состоит не только в том, чтобы предать себя смерти и таким образом открыть дорогу для призыва жизни; главная готовность состоит в том, чтобы отдать свою жизнь тому, во что ты веришь.

Я остановил кровотечение платком. Мы поднялись по ступенькам и вернулись на площадь перед Великим Храмом.

— Мы можем летать здесь, — сказал Эдуардо и взобрался на помост, громадную каменную ступеньку, выступающую из основания центральной стены. Он сел в позу для медитации, позу индейского Будды, откинув голову назад и прислонив ее к влажным гранитным блокам стены. Я сидел на площади, лицом к нему. Кровотечение совсем прекратилось, я пристально наблюдал за Эдуардо, стараясь настроить себя на со-чувствие, прекратить усилия, сосредоточиться на успокоении, уравновешении себя.

Десять минут спустя Эдуардо спускается с помоста и рассказывает мне шепотом, что он видел человека, более древнего, чем инки, он был в ритуальных перьях и в сияющем золотом нагруднике.

— Вот здесь. — Он показал место между стеной и мною. — Он стоял здесь и указывал рукой вниз. — Эдуардо положил мне руку на плечо. — Я видел его сверху, compadre. Здесь что-то есть под землей; я думаю, это комната. Мы должны раскопать ее, мы должны выяснить, что там внизу. — Он потер себе лоб.

Теперь была моя очередь идти к Храму Полета Духа. Я забрался на помост и лег на гладкое гранитное ложе. Я чувствовал, как Эдуардо касается моего лба ладонью.

Меня охватывает чувство покоя и облегчения, оно перемещается от сердца вниз, как будто все мое тело вздыхает, напоенная кислородом кровь покалывает сосуды. Я выдыхаю тревогу и напряжение. Я могу лежать здесь долго-долго, это не важно, что я заключен в своем теле и ничего не вижу, кроме темноты своих век, и что я не могу парить, как орел, и мне совсем не трудно очистить сознание даже от этой мысли.

Я не знаю, много ли прошло времени, когда я услышал Эдуардо.

— Хорошо. Теперь садись.

Я сажусь, затем спускаюсь с помоста и пересекаю площадь. Я приближаюсь к нему, он стоит, улыбается и не сводит глаз с помоста.

— Что дальше?

Он оборачивается ко мне, все еще глупо улыбаясь, смотрит на меня и показывает на помост. Я оборачиваюсь и вижу там мое тело, неподвижно лежащее на граните. На моем лице улыбка.

— Теперь иди обратно.

И я открываю глаза и вижу звезды, призрачные формы облаков плывут по небу, справа надо мной возвышается освещенная луной гранитная стена. Я спрыгиваю на землю, Эдуардо хлопает в ладоши, и наш смех несется по лабиринтам стен крепости.

За несколько последующих лет мы исследуем каждый уголок города инков. Я пройду пешком шестьдесят километров от окраины Куско до Врат Солнца, узнаю тайны Храма Вод и Храма Змей. Каждая комната, каждый угол и закуток Города Света станут знакомы мне, и я пойму индейские легенды, в которых о Мачу Пикчу говорится как о вратах между мирами, где ткань, отделяющая нас от наших сновидений и от звезд, становится тонкой, прозрачной, и ее легко отодвинуть в сторону.

В ту ночь мои ноги пересекли площадь, увлекая меня на северную окраину города, где среди луговых трав возвышался камень.

Я знал, где проходит путь Севера.

19

Что есть Бог, что не есть Бог, что есть между человеком и Богом, — кто скажет?

Камень Пачамама стоит среди лугов неподалеку от развалин Мачу Пикчу. Двадцать футов в длину, десять в высоту, неправильная форма, искривленная кромка — и гладкая грань, точный поперечный разрез валуна, выросшего из луговой почвы. Позади него и левее темнеют неясные очертания Хуайна Пикчу, вершина которого еще на тысячу футов возносится над руинами города.

На залитом лунным светом лугу лежит тень от камня, тень от его второй половины. Мы стоим в траве, у края этой неправильной тени, и Эдуардо рассказывает мне легенду о старухе-знахарке, которая живет внутри Хуайна Пикчу. Смотрительница храма.

— Пик Бабушки, — сказал я.

— Да, — ответил он. — Храм Луны. Говорят, что существуют туннели и лабиринты внутри горы. Это дорога в нагваль, в Север.

Я смотрел на пеструю поверхность гранита. Эти черно-белые и коричнево-серые пятна могут сыграть с вами шутку. Если достаточно пристально смотреть на них, можно увидеть различные вещи, — но ничего вы там не найдете такого, чего нельзя увидеть на любой подобной поверхности.

— Нет, — сказал я. — Путь к Северу находится здесь… и здесь. — Я коснулся своего живота и сердца и вспомнил Аниту, когда она, беременная, сидела напротив меня в кафе «Рим» и притрагивалась рукой к своему животу. — Я все это время считал, что он здесь, — я постучал себя по лбу указательным пальцем, — но это не так.

И я понял, что это ловушка: наша рационализация вещей эфемерна, наше интеллектуальное представление о транцендентном, представление думающего мозга о Боге — это всего лишь еще одна маска Бога. Все представления Бога, как и само слово, образующееся в языковом мозгу, — это только мысль о том, что находится за мыслью.

Нет! Перед мыслью.

Перед самим сознанием. Произнести имя Бога означает назвать неназываемое, носить понятие о Боге в наших головах равнозначно экрану между нами и Божественным опытом. Иегова. «Я есть то, что я есть». Не может быть мысли об этом. Все понятия о Боге кощунственны.

Это то, что можно знать, но нельзя высказать.

30 апреля

Я думал, что нагваль выглядит как бесконечность.

Я думал, что я испытаю ayin, божественное ничто, о котором говорится в Каббале.

Я думал, что буду смотреть в глаза Дамы за вуалью и увижу рождение и смерть и назначение Вселенной.

Я думал, что там есть чернота такой бесконечной пустоты, что я могу упасть в нее, в бесконечно повторяющееся блаженство, и я был готов к риску никогда не вернуться, раствориться, сгореть в пламени трансцендентного рывка (то есть я, возможно, нахожусь за пределами страха).

Я думал, что в высшем смысле смогу ощутить себя Богом…

— Мы должны исполнить mesa, — сказал Эдуардо.

— Позже.

Я сделал несколько шагов по лугу, ближе к Пачамаме, и сел в тени. У меня не было никакой цели. Мы не пили Сан Педро, не проводили никакого ритуала, если не считать тех, спонтанных, у Камня Смерти и в Храме Полета Духа. Не было никакого предчувствия или ожидания. Я просто хотел быть там, на пути в женское, сидеть на лугу, который почему-то казался совершенным. Идеальная Земля, добрая Земля, а мы ее смотрители. Могучая Земля, а мы одновременно и ее со-творители, и распорядители. Мне захотелось немного поспать здесь. Я мог бы сидеть и дышать, пока меня не разбудит восход Солнца.