Невезучие - Устименко Татьяна Ивановна

– Да-а, – очарованно вздохнул Тай, мечтательно закатывая глаза, – вот это сказочка, готовый сюжет для баллады!

– Сказочка?! – негодующе подпрыгнул герр Отто, расплескивая мальвазию. – Ах ты, балда, ой, извиняюсь, балладист непутевый! Да правда это все, Аолой клянусь!

– А дорога та короткая – не через болото ли ведет? – с подозрением спросил Трей, требовательно заглядывая трактирщику в лицо.

– Точно, через оно самое! – ответил герр Отто, гадливо кивая. – Ох и паскудное же там место, доложу я вам…

Дракон смущенно чихнул, выжигая на траве ровный обугленный круг.

– Так это там ты девушку припрятал? – выдвинул предположение принц.

– Там! – нехотя буркнул Трей, невинно помаргивая. – Уж простите меня, ради богов, я же не знал про мага…

– Индюк тоже много чего не знал, пока в суп не попал! – обидно передразнила дракона Кайра, точно воспроизводя его тягучую, растерянную интонацию. – Везет тебе, как утопле… нет, – она даже пальцами прищелкнула от прозрения, – как Таю. Вы с ним два сапога пара по части всяких неприятностей и ошибок!

– Мы, – одновременно и абсолютно одинаково насупились «везунчики», – мы философы, поэты и, в конце концов, воины!

– Чего воины-то? – иронично фыркнула Кайра. – Против кого дружить будете?

Самопровозглашенные воины недоуменно переглянулись.

– Ничего, найдем против кого! – утешил дракона находчивый эльф. – Враги не водка, их мало не бывает!

Трей расцвел в радостной улыбке:

– Это точно!

– О-о-о, шнапс дас ист вундербар! [17]– восторженно проскандировали в зюзю укушавшиеся даровой мальвазией бюргеры.

Кайра недоверчиво хмыкнула.

– Поторопиться бы нам, а? – тихонько сказал принц, поднимаясь с травы. – А то, не ровен час, как бы этот развеселый маг девушку прежде нас не нашел…

– Так летим! – любезно предложил Трей, с готовностью подставляя крыло.

– Идиоты! – печально припечатала телохранительница, деловито собирая нехитрые пожитки. – Вечер уже почти на дворе, чего мы там с воздуха-то разглядим? Трей, ты точно помнишь, где златовласку краденую прятал?

– Приблизительно! – сконфуженно шмыгнул носом дракон.

– Мы коней пока здесь оставим, – мгновенно сориентировался в ситуации принц, – сами же пойдем пешком, девушку искать… А уж там разберемся по обстоятельствам.

– Ага, разберутся они, как же… – вполголоса крякнул корчмарь, провожая сожалеющим взором торопливо удаляющуюся компанию. – Видали мы таких смельчаков! – Но вслед им гаркнул совсем другое, более бодрое и напутственное: – Вы там это, поосторожнее! Глядите, чтобы мне и вас хоронить не пришлось!

– Зи ист думмкопфс! [18]– сурово припечатали бескомпромиссные бюргеры, поддерживая приговор Кайры.

Главный жизненный принцип, фанатично исповедуемый Зорганом, звучал так: «Если чего-то на всех не хватает, значит, нужно срочно уменьшить количество всех». Причем под «чем-то» он всегда подразумевал не что-то расплывчатое и неопределенное, а нечто конкретное, именно то, что ценил превыше всего на свете. К чему стремился всю сознательную жизнь, чего добивался с пылом и жаром, достойными гораздо лучшего применения. Что любил сильнее, чем золото, и увлеченнее, чем женщин. Что переросло для него в смысл земного существования, навязчивую манию и одновременно – в самое заветное желание. А называлась эта химера одним коротким, но благозвучным словом – власть. Власть, ставшую для него именно химерой, потому что путь к трону преграждал всего лишь один юноша – хрупкий и слабый, но зато чрезвычайно упрямый и живучий эмпир, молодой маркграф Эйсен, Вольдемар дер-Сольен. И именно ему предстояло сейчас в полной мере испытать на себе силу разрушительного принципа Зоргана, принципа, не знавшего пощады и не оставлявшего шанса выжить.

Снег лежал в узилище с прошлой зимы. Небольшой сугроб, наметенный у западной стены в дни затяжного декабрьского снегопада да с тех пор так толком и не растаявший. Настолько холодно и сыро оказалось в этом узком каменном мешке, уходящим намного ниже уровня фундамента замка, что даже снег здесь не таял. Желтый, вонючий, затвердевший, он казался измученному жаждой Вольдемару упоительно сладким, отдающим восхитительным привкусом сахарной ваты и невыносимо белым, ослепляющим его налитые кровью глаза. Истерзанное пытками тело болело невыносимо. Хотя нет, уже почти не ныло, потому что боль, еще пару дней назад воспринимавшаяся как острые сполохи жгучего пламени, пожирающего отбитые почки и легкие, сломанные ребра и правое колено, раздробленное палицей палача на допросе, поутихла, превратившись в не исчезающую сонную завесу, окутывающую отупевший рассудок.

Последних сил умирающего юноши едва достало на то, чтобы, изгибаясь, будто червяк, и судорожно извиваясь связанным телом, медленно проползти два шага и уткнуться своим опухшим от побоев лицом в эту жалкую кучку прошлогоднего снега. Лицом, еще несколько дней назад пленявшим изысканной, утонченной красотой, а сейчас обезображенным почти до неузнаваемости. Внешняя красота исчезла, уйдя в небытие. А от всей его предыдущей жизни, сейчас кажущейся нереальной, невозможной сказкой, остался только вот этот прошлогодний снег, испятнанный алыми каплями крови, скатывающимися с его изорванных раскаленными щипцами губ. Гримаса отчаяния на мгновение исказила безобразную маску из запекшейся крови, заменившую Вольдемару лицо, ломая ссохшуюся корку сукровицы и гноя, но юноша лишь едва слышно всхлипнул и отчаянно прикусил лохмотья губ, упрямо подавляя крик горя и отчаяния. Нет, гордость пережила красоту – она никуда не делась, осталась с ним навечно. Гордость – единственная роскошь, доступная ему в этой безысходной ситуации. Гордость – последнее украшение и достояние низвергнутых владык!

Справившись с рыданиями, Вольдемар приоткрыл рот и, кривясь от боли в сломанной нижней челюсти, проглотил еще одну пригоршню снега, ставшего в последнюю неделю его единственной пищей. Всю эту ужасную, бесконечную неделю… Услужливая память немедленно оживила слегка подзабытые воспоминания, жестоко возвращая молодого эмпира в тот страшный день и час.

Это случилась на следующее утро после похорон отца. Вольдемар завтракал в своих покоях, запивая крепким кофе ванильное мороженое. То самое мороженое, чей аромат и воскресил крохотный клочок затхлого тюремного снега! Они вошли без спроса и приглашения, дерзко, будто хозяева, одним рывком распахнув высокие белые двери, ведущие в его апартаменты. Помощник главного эйсенского прокурора, а с ним несколько стражников. Вольдемар и опомниться не успел, как ему заломили руки за спину, связали, а на голову надели тяжелый гематитовый обруч, полностью блокирующий его уникальные способности. Эмпиры живучи, они способны заживлять раны, являющиеся смертельными для любого другого существа, читать мысли и внушать на расстоянии. Способны, но только не в гематите. Ошеломленный, ничего не понимающий молодой маркграф, еще вчера официально объявленный владыкой Эйсенвальда и всего маркграфства, потрясенно наблюдал за обыском, учиненным в его опочивальне. Невозмутимые стражники, игнорирующие его растерянную персону, переворошили содержимое шкафов, вытряхнули все ящики бювара и привели в состояние полнейшего хаоса вместительный стеллаж с книгами. Они взломали паркет, сорвали гардины и вспороли матрас на кровати. Да впрочем, это еще что, наглецы цинично рылись в его белье, отпуская сальные шуточки насчет шелка и кружев. Вольдемар онемел от изумления, категорически отказываясь поверить в происходящий кошмар. Что они ищут?

– Нашел! – ликующе воскликнул один из стражников, осторожно извлекая из-под обивки кресла тонкий, длинный стилет с запачканным кровью лезвием.

– Милорд, – помощник прокурора и не думал кланяться, ставя молодого маркграфа перед свершившимся фактом, – мы имеем все основания подозревать, что именно этим кинжалом был заколот ваш отец!