России верные сыны - Лев Никулин

— Забавно, — улыбаясь сказал сэр Кларк. — Скажите ему, что будет лучше для него, если он назовет себя и признается во всем.

Какой-то шорох послышался позади. Капитан оглянулся — матросы, чинившие паруса, встали и подошли ближе. Глаза их светились любопытством. Они не понимали, о чем идет речь, но человек в оковах, гордо стоявший перед капитаном и джентльменом из Лондона, привлек их внимание.

— Боцман, прогоните этих бездельников, — сказал капитан. Потом он повернулся к узнику. — Так вы признаетесь в своих преступлениях?

— В чем я должен признаться? — спросил по-итальянски узник. — Я требую, чтобы вы высадили меня на острове Корфу.

Капитан с любопытством посмотрел на узника. Должно быть, это был очень сильный человек. Воздух и солнце возвращали ему силы. Капитан отдал обезьяну и ждал, что ответит Кларк.

— Я не люблю шуток и не умею шутить, — сказал по-итальянски дипломат. — Вы отлично знаете, в чем вас обвиняют. Ваша тайная деятельность — преступление против законов гостеприимства, которое оказывает иностранцам Венеция.

— Вы называете гостеприимством тюрьму под свинцовой крышей?

— Вас заключили в тюрьму потому, что заговорщики мешают дружественным отношениям между великими державами и его величеством султаном. Я это говорю вам, как представитель миролюбивой британской нации.

— Вы называете себя представителем миролюбивой нации, но вы лжете! Когда восторжествует дух свободы — таких, как вы, ожидает позорная смерть.

— Однако… — пробормотал капитан.

Узник улыбался, он играл своими оковами, как бы взвешивая их тяжесть.

Кларк старался не показать гнева. Он только сказал капитану:

— Этот человек не понимает, что самое лучшее для него назвать себя и открыть нам все, что он знает.

— Я не пожелал отвечать австрийским палачам и не стану отвечать британским. Куда меня везут?

Кровь прилила к лицу дипломата и он закричал, уже не сдерживая ярости:

— Вы будете отвечать! Да, вы будете отвечать палачам великого визиря! Вас везут в Константинополь!

Едва сэр Чарльз Кларк произнес слово Константинополь, произошло нечто неожиданное, невероятное.

Узник бросился к борту. Подхватив оковы, он одним прыжком перепрыгнул через борт и полетел головой вниз, в воду. Все произошло так стремительно, что в первое мгновение все окаменели, потом кинулись к борту. Где-то позади за кормой, в пенистых гребнях волн, поднялась рука, за ней волочилась по воде цепь… Еще раз поднялась рука. Человек, видимо, был прекрасным пловцом, он старался удержаться на воде, и эти сверхъестественные усилия поразили даже тех, кто был на фрегате.

— Спустить шлюпку, капитан? — задыхаясь, спросил вахтенный офицер. Капитан не отвечал. Защитив глаза рукой от солнца, он вглядывался в волны. Неизвестный все еще боролся… Снова мелькнула рука, черноволосая голова появилась в волнах.

Вахтенный офицер выхватил пистолет.

— Не стрелять… Какой бы он ни был пловец… все равно оковы потащат его ко дну.

Сэр Чарльз Кларк припал к подзорной трубе. Там, далеко позади фрегата, в гребнях пены, он видел только играющих дельфинов… Ничего больше.

— Вахтенный! Прогоните матросов, — сказал капитан. — Не надо спускать шлюпку. Все кончено.

— Вы думаете? — спросил несколько оторопевший Кларк.

— Я в этом уверен, сэр. Однако он долго держался на воде.

— Все-таки, это досадно. Я не думал, что он на это решится.

— Славянская кровь, сэр.

24

В начале октября 1813 года дела складывались благоприятно для союзников.

После битвы под Дрезденом Австрия, Пруссия и Англия были готовы итти на мир с Наполеоном. Но вслед за Дрезденом последовала победа русских при Кульме, победы при Гросбеерене и Кацбахе. Чаша весов склонялась в пользу коалиции. Новые, заключенные в Теплице договоры скрепили связи между союзниками.

Можайский получил почетное поручение — поздравить Ермолова от имени императора с победой при Кульме. Стали уже известны подробности этой победы.

Несмотря на неудачу под Дрезденом, Наполеон продолжал наступление и послал в обход русским войскам тридцатитысячный корпус генерала Вандама. Первая гвардейская дивизия, Преображенский и Семеновский полки сдерживали натиск французов, отходя горными ущельями на пути от Дрездена к Теплицу. Дело завязалось в Кульмском дефиле, русские заградили оба выхода из ущелья. Войска Вандама не могли пробиться, и французский генерал был вынужден сдаться. Все славили гвардию и Ермолова. Но злые языки говорили, что победа далась бы легче, если бы Ермолов принял предложение Раевского сменить в бою его, Ермолова, корпус. Зная характер Алексея Петровича, этому можно было верить. Можно было наперед сказать, что он ни за что не допустит, чтобы в реляции о Кульмском сражении было сказано — Раевский, а не Ермолов, окончил сражение. Однако никто не умалял его военного искусства. Знали, что еще до сражения он изучил каждую пядь горной местности и мог вести войска с закрытыми глазами и привел бы к победе.

Ермолову в ту пору исполнилось тридцать семь лет. Он был в расцвете сил, богатырское сложение делало его неутомимым. Отвагой, неустрашимостью, презрением к опасности он восхищал солдат. Мастер на острое словцо, любивший смелые шутки, он вместе с тем был хитер и тонок до того, что многое сходило ему с рук. Так тонок, что часто бывал двоедушным. Товарищи его, боготворившие Кутузова, не могли простить Алексею Петровичу его двоедушия на военном совете в Филях, но и они признавали достоинства и бесстрашие генерала.

Из старых друзей Можайский встретил у Ермолова Диму Слепцова. После истории с кривыми султанами тот ушел из Ахтырского полка в адъютанты к Ермолову. Под Кульмом Слепцову на редкость повезло: ядро угодило прямо в брюхо его коня, но лишь оторвало полы сюртука у всадника.

Можайский воспользовался тем, что был послан к Ермолову с поздравлением по случаю победы под Кульмом. Он упросил Алексея Петровича оставить его при себе, и Ермолов сделал это охотно, тем более, что второй его адъютант, Сергей Мамонов, лежал с простреленной ногой.

От Мамонова Можайский узнал о смерти Фигнера. Эта весть поразила его, как громом. Он не хотел верить, расспрашивал, как погиб Александр Самойлович и где это случилось.

Но Слепцов и Мамонов видели Лихарева, говорили с ним, и после этого разговора погасла надежда. В армии многие не скрывали своего негодования, когда узнали, как произошла гибель Фигнера.

Лишь однажды в жизни свела Можайского судьба с Фигнером. Он вспоминал их беседу в лесу, разговор о вольности; вспомнил ссору и примирение… Последнее рукопожатие, гордая осанка всадника с поднятой вверх рукой в зеленом сумраке ветвей…

Время шло, наступили решающие дни, дело было накануне генерального сражения, которое могло решить судьбу Европы.

Можайскому нравилось в штабе Ермолова. Алексей Петрович держал себя запросто с офицерами, особенно с молодежью, но в дурном настроении был страшен, и те же молодые люди, с которыми он шутил, забавляясь их шалостями, трепетали перед ним, когда он был не в духе. Он многое прощал смельчакам, любил, когда его офицеры презирали смерть, и сам не раз рисковал жизнью, — такие были времена. И хотя порою распекал забияк и кутил, но адъютанты при нем все были забияки и кутилы, подобные Слепцову.

В замкнутом, молчаливом Можайском Ермолов оценил образованность и спокойное бесстрашие. Он задержал поручика у себя, сообщив Волконскому, что ему полезен будет офицер, отлично владеющий языками, для опроса пленных, среди которых, попадались не только итальянцы и немцы, но испанцы и датчане.

Так Можайский остался у Ермолова, и случилось это накануне генерального сражения у Лейпцига.

Ермолов командовал левым флангом. Дело обещало быть жарким.

Лили осенние дожди. Третий день шел военный совет в главной квартире. Ермолов воротился поздно ночью. Сапоги у Алексея Петровича, хоть и были обильно промазаны салом, промокли. Спрыгнув с коня, он крепко выругался и поднялся к себе, во второй этаж немецкого крестьянского дома.

Дом был выстроен добротно, — должно быть, хозяин был не беден. Дима Слепцов и Можайский сидели в подвале, на кухне, и прислушивались к тому, что делалось наверху. Они слышали тяжелые шаги Ермолова и его зычный голос. Он кашлял, бранил погоду, французов и денщика Ксенофонта. Ксенофонт сапогом раздувал самовар, который возил с собой всюду. Чай Ермолов любил больше горячительных напитков.

В ту самую минуту, когда Ермолов воротился из главной квартиры, Дима Слепцов развлекал Можайского песнями. Голос у него был хриплый, но приятный, и пел он с душой, но как только послышался топот шагов наверху, Дима умолк и многозначительно подмигнул Можайскому. Алексей Петрович был не в духе; в такие минуты его остерегались, не любили попадаться ему на глаза.