Тайна силиконовой души - Анна Шахова

– Быть может, вы знаете, и на кого дом оформлен? У Репьева, насколько нам известно, лишь одна квартира в собственности, – спросил Быстров.

Повисла напряженная пауза, и Андрей Валентинович сознался, что дом записан… на него. На определенных, конечно, условиях.

– Но я клянусь! Я просто заверяю вас, что никакого отношения ни к коммерческим, ни к преступным делам – это-то откуда, Боже мой! – я не имею.

– Ну, хорошо, господин Зайцевич. Нам придется все это проверять. Всего доброго. И, надеюсь, вы не будете ударяться в бега, и уж тем более предупреждать о моем звонке ваших товарищей.

– Они мне не товарищи! Это просто знакомые, это просто…

Следователь прервал эти оправдания, отсоединившись. Конечно, он рисковал, открывая все карты незнакомому «свидетелю». А вдруг он тоже член банды, и если не находится вместе с подельниками, то может предупредить их? Но чутье подсказывало Быстрову, что этого не будет. Прежде всего испуган, да и все его данные, включая биографии жен, детей и родителей, будут у следствия самое позднее – завтра утром. Так что господин Зайцевич на надежном крючке. Потом Сергей позвонил Светлане: уже полвосьмого, а конца бесконечному рабочему дню не видно. Радостное Светино «Алло» сменилось обескураженным и убитым: «Я все понимаю», когда Быстров сухо и виновато, что-то уж слишком сухо и слишком виновато, сказал о приезде домой поздно ночью. Или даже под утро. Или, может, вообще завтра неизвестно когда.

Светлана понуро сидела на табуретке у плиты. В духовке доходило мясо с сыром и овощами, попусту испуская призывные торжественные запахи. На плите, в «укутке», стояло пюре. Рядом, в веселенькой, в красный горох кастрюльке – уже подостывший грибной суп. Атразекова нашла в подвесном шкафчике сушеные грибы. Пахли они очень хорошо. В сваренном виде белые с опятами оказались просто бесподобны!

«Ну, и кому это все теперь нужно? Зачем вообще вся эта выматывающая нервотрепка, бесплодные душевные затраты, мои идиотские младенческие надежды, фантазии, слезы вот эти от обиды? Я ничего не знаю об этом чужом, холодном человеке, которого придумала и полюбила. Зачем? Чтобы в очередной раз ткнуться мордой в ледяную стену, которая расплющит и тело, и душу?» Светка растерла слезы, выключила духовку и рванулась в комнату к своей сумке. «Бежать! В монастырь! Там мне место. Чему быть, того не миновать. Прикончат – так мне и надо. Ничего, отпоют за милую душу зато… Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную… Господи, Иисусе Христе…» Она швыряла в сумку расческу, колготки, шелковую блузку…

Когда вновь зазвонил мобильный, Светлана с такой надеждой и пылом кинулась к нему, будто ждала извещения об освобождении супруга из чеченского плена. Увы, это звонила Люшка.

– Ну, и чего ты куксишься? – Юлька знала все интонации подружки наизусть.

– Быстров не придет ночью. У него работа.

– И что? Это свидетельство его презрения к спасенной царице?

– Да на кой я ему сдалась?! Ну, поцеловались с утра. А теперь испугался, да сидит где-нибудь у приятеля. Или приятельницы.

– Света, ты дура? Я вот на что уж бешеная, но, живя с Шатовым, поняла простую вещь. Если мужчина что-то говорит конкретно, СЛОВАМИ, он и подразумевает именно то, о чем говорит.

– Слушай, не умничай! Я уже собралась уходить. В монастырь.

– Тыр-тыр-тыр, – пропела Люшка с характерной интонацией героя «Необыкновенного концерта» Образцова. – Не вздумай, дубина, никуда уходить. Во-первых, это просто демонстративный жест экзальтированной идиотки. Мужик тебе пока ничего не обещал, с тобой не спал, и отчитываться о своих ночах не должен. А во-вторых, ты просто обязана поддержать его, а вдруг он явится с захвата преступников раненый, обессиленный и голодный? Ты вообще забыла, что он сыщик? Работник уголовки? Может, в эти минуты он допрашивает убийцу Калистраты, а ты задницей крутишь и в позу встаешь? Ишь, любящая нашлась… Ну давай, демонстрируй свой мерзкий характер и гордыню!

Помолчав, Светка, уже совесем другим тоном, достаточно бодрым и озабоченным, затараторила:

– Как вовремя ты позвонила, Люша! Какая же я дурища – наломала бы дров. Это же ужас: он придет в пустой темный дом после скольких там… шестнадцати или даже восемнадцати часов работы, а я …

– В общем, счастьем ты, как всегда, обязана мне. А теперь слушай сюда. Я уже собралась выезжать к вам в Голодню. Без Сашки. Мы-то как раз поцапались.

– Да что ты! Ну, может, тебе остаться дома?

– Нет. Я хочу увидеть старца Савелия.

– Ох, надеюсь, он будет. Мне-то как с батюшкой нужно поговорить!

– Если я приеду на ночь глядя, меня примут?

– Конечно! Стучи в ворота – Дорофеич откроет. А постель твоя, я уверена, так никем и не занята.

После разговора с подругой Светка успокоилась и уселась на кухне перебирать гречку. Аки примерная жена, ждущая суженого из военного похода.

Глава семнадцатая

Добирались до репьевского дома долго, невзирая на мигалки и сирены.

Путь стал для Быстрова мучительным: его не покидали мысли о том, что сказала ему Женька, которую он совсем недавно перестал наконец считать «своей». Это магическое слово – «мое». Моя куртка, моя рука, жизнь, семья. Женщина. «Ну не мое это!» – отнекивался опер Поплавский, когда ему предлагали барыги попариться в бане с «телками», а в отделе потом над Витькой смеялись, как над лохом. А Быстров понимал его: это и вправду скучное, чужое, не мое… Вспомнилось, как случайно наткнулся, щелкая телевизионным пультом, перебирая каналы, на интервью известного богослова, симпатичного своей непафосностью, образованием, прекрасной речью и верой в то, что говорит. Речь шла о грехе. По мысли проповедника, ты преодолеваешь грех, когда осознаешь и, главное, сердцем принимаешь, что вот ЭТО – мучающее, прилипчивое и неотвязное – на самом деле совсем чужое. Это – не мое. Ты смиряешься с тем, что ОНО может существовать отдельно от тебя. Не трогая тебя. Потому что больше не имеет к тебе вовсе никакого отношения. «Это твой выдранный зуб в плевательнице? Страшный, сине-кровавый? Да что вы, мои, полноценные, на месте. А это, слава Богу, не мой». Страсти, страхи и самообманы, так мучившие его после расставания с Женькой, как тот страшный зуб, уже не выворачивали болью душу по ночам.

Женька стремительно и непреодолимо ворвалась в его жизнь, завоевала и стала необходимой. Мальчишеская стрижка, крепкое тело, смеющиеся синие глаза, точеные щиколотки и узкие запястья. Она защитила кандидатскую в двадцать семь лет, преподавала английский и итальянский и этим неплохо зарабатывала. Ее все любили. Быстровский отец в том числе, что было для Сергея очень важно. Три года сумасшедших встреч, которые породили особый язык любовников, стиль поведения, даже быт – она частенько оставалась у Быстрова, – казались ему серьезным залогом общего будущего. Возлюбленная отвергала со смехом предложения о замужестве, кидая дежурное: «Нам и так хорошо!» И вдруг исчезла, будто выбежала на минуту на зов соседки Лельки. Женька (ни Женей, ни Женюрой, ни, упаси Бог, Евгенией ее звать было невозможно) обладала чудовищной коммуникабельностью и умудрялась всерьез подружиться с незнакомым человеком, стоя в очереди на маршрутку. Именно так она и могла познакомиться с потрясшим ее «банкиром Джигарханяном», а обескураженный Сергей поначалу воспринял это как некую блажь и игру. Дурачина-простофиля, только и скажешь. Оказывается, ни совместного будущего, ни подлинного настоящего, ни любви… Да ничего не было и не будет! Она была в постоянном поиске, возможно, изменяла, и делала это, в силу темперамента и привычки, не раз. И нашла то, что ей нужно. Она нашла «свое». И стала для Быстрова лишь чужой, постыдной, фальшивой эмоцией.

«Уазик» уже потряхивало по проселку, где-то в этом районе находился дом бандитов. Километров десять-пятнадцать, и нужно сворачивать на «бетонку», по описанию мастера Зайцевича. Погодка «не шептала»: порывы ветра разбивались о железный кузов, как пенные валы об отбойник. Небо, грозя антрацитовыми клубами, никак не могло разродиться ливнем. Эксперт Мухин попросил закрыть форточку и прикрикнул на оперов, чтобы не курили, в конце-то концов, больше! Следователь притворялся дремлющим – он не мог ни смотреть, ни говорить с коллегами-товарищами. Ему хотелось все обдумать и во всем окончательно разобраться. Быстров продолжал себя мучить воспоминаниями и домыслами, получая от этого какое-то горькое, забытое наслаждение…

С Женькой ему было нестерпимо хорошо! И ей вроде тоже неплохо. И вот теперь, когда воспоминания подыстерлись, стали далекими, выморочными, она явилась слабеньким голоском в трубке и снова заявила о своем главенстве в его жизни. Потому что не может мать твоего ребенка быть «чужой». Про ребенка думать не получалось. Для осмысления этого невероятного сообщения требовалось больше, чем время.

Как же он хотел детей, еще будучи женатым! Марина вроде тоже хотела. Но что-то не получалось… А потом он наткнулся в аптечке, в поисках таблеток от головной боли, на маленький блистер с крошечными драже. Никаких сомнений не оставалось – жена принимала противозачаточное средство. А он-то, дурак, поглаживал ей живот после «работы над малышом», разговаривал с пупком, будто колдуя над чревом жены, чтобы оно удержало быстровское семя. Расстраивался, как ребенок, когда жена очередной раз сообщала с печалью о неудаче. Ни его дети, ни он сам, по-видимому, супруге не особенно требовались.