Человек-недоразумение - Олег Лукошин

Деревня без жителей — это как раз то, что нам требовалось. Мы тотчас снарядили Бедного с двумя сектантами на разведку в эту самую вожделенную деревеньку, названия которой поэт не помнил, но, делая одолжение мне и всей честной компании, тут же его придумал: Лучистая.

Лучистая… Да, это было название для нас.

Через две недели экспедиция вернулась с благими вестями. Деревня действительно оказалась заброшенной, но ещё насчитывала с десяток приличных домов, в которых вполне можно было перезимовать. И не только перезимовать, но обустроиться там всерьёз и надолго. Первый, поверхностный, ремонт Демьян с товарищами успел провести, так что разваливаться дома не собирались и принять нас могли. Буквально за два дня мы сняли с банковских счетов едва ли не последние деньги (часть всё же осталась в банке, но дальнейшая их судьба мне неизвестна — счетами ведал не я, а Расимов), собрали котомки и в количестве пятидесяти четырёх душ (на этом этапе откололась ещё одна значительная часть общества, ни в какую не желавшая перебираться в глухомань, — козлы, чтоб вы сдохли!) поездом (точнее, тремя) доехали до Барнаула, откуда непосредственно до Лучистой добирались на разного рода перекладных.

Уже стоял декабрь, покосившиеся и чернеющие гнильём дома чуть ли не доверху были завалены снегом, речка голубизной не радовала, листва душевно не шуршала, все были уставшие и потерянные, так что восторга наше новое место, говоря по совести, ни у кого не вызвало.

Пару-тройку первых дней колония «Сибирской магнолии» погрузилась было в уныние, но почти тотчас же была спасена обстоятельным и созидательным трудом по благоустройству поселения. Дорожки от дома к дому мы худо-бедно расчистили, дров в лесу, что начинался буквально в сотне метрах за избами, заготовили, печи прочистили и затопили. Долгожданное и радостное тепло, отделяясь от мелодично и умиротворяюще потрескивающих головешек, разлилось по жилищам и продрогшим телам. Мы повеселели.

Помнится, я даже позволил употребить внутрь привезённый с собой — как выяснилось, в значительных количествах — алкоголь, хотя в дороге твёрдо решил, что никаких возлияний на новом месте быть не должно. Для того, чтобы достигнуть лучистой ясности, требовалась кристальная трезвость, требовалось существенное ограничение плоти, требовалось избавление от дурмана. После трёх дней развесёлой пьянки я, ежеминутно терзавшийся от мысли, что теперь, в новых условиях и на новом месте, мне необходимо проявлять особую жёсткость, чтобы удержать людей под контролем, на общем утреннем собрании объявил о наступлении в Лучистой сухого закона, лично провёл шмон по сумкам и вылил прямиком в снег всю обнаруженную мной алкогольную жидкость.

Поступок этот вызвал у сектантов двоякое отношение. Вслух никто возразить мне не посмел, и вроде бы даже со вздохами и аханьями большинство поддержало, бормоча про то, что, мол, да, нельзя сейчас пить, что не дело это, что не достичь с прежним отношением к себе и жизни заветных берегов. Однако внутри — и я отчётливо почувствовал это — у людей зародилось непонимание и какой-то тщательно сдерживаемый протест. Я обнаружил в последовавших за мной сектантах один интересный психологический момент: многие их них — не все, но многие — рассматривали свой приход в организацию совсем не как путь ограничений и стоической выносливости, а совсем наоборот, как эпикурейскую дорогу к наслаждениям. Уход от цивилизации ассоциировался у них с телесным раскрепощением: выпивка, секс, снятие любых поведенческих ограничений — они воспринимали это именно так. Более того, сейчас я понимаю, что именно такой образ нашей организации я сам и создал предыдущей своей просветительской работой — я был эксцентричен, экзальтирован, неожиданен в словах и действиях, а здесь, в деревне, вдруг предстал пред всеми несколько в ином образе, строгого и придирчивого священника, что многих наверняка разочаровало. Вслух, как я уже говорил, возражений не последовало, но напряжение с того момента я ощущал постоянно. Именно оно положило начало тем событиям, с которыми наше поселение прекратило в итоге своё существование.

Но произойдёт это лишь несколько лет спустя, так что не буду забегать вперёд.

Я полагаю, что я действовал правильно, паства — это очень серьёзно, с ней нельзя быть добреньким, разбитным и всепрощающим, люди воспринимают власть на генном уровне, одно секундное расслабление — и она ускользнёт из твоих рук. Необходим страх, без него никуда, без страха ничего не сдвигается с места в мире людей, так что все мои последующие действия были оправданны.

Хотя — вот ведь многоликая человеческая натура! — во мне выползает порой из тщательно оберегаемых глубин противное сожаление — сожаление о том, что, быть может, я делал всё совсем не так, как следовало. И у сожаления этого имеется благодатная почва для полномасштабной деятельности, имя ей — чувство неудовлетворённости.

Главной причиной зародившегося во мне раздрая стала сама среда обитания, в которой невозможно было укрыться от глаз соплеменников. Поверьте мне, это во сто крат психологически сложнее — постоянно находиться вместе с подчиняющимися тебе людьми. Раньше всё было гораздо проще: я появлялся перед взбудораженной толпой на один час, заранее накрученный, доведший себя до нужной кондиции, экзальтированный и возбуждённый — я отрабатывал этот час на пределе сил, мне был сам чёрт не брат, я мог сдвинуть с места горы, пробудить вулканы, вылечить и умертвить кого угодно. Здесь же, при ежеминутном общении с людьми, энергии на то, чтобы постоянно пребывать в нужной кондиции, чтобы быть абсолютным и непререкаемым лидером, не хватало. Я физически ощущал её недостаток: к тебе с самого раннего утра подходит один человек, тотчас же за ним другой, и сразу же третий, а потом и пятый, и двадцатый, и каждому надо говорить безупречно правильные вещи, от которых вода должна превращаться в вино, а камни в буханки, каждого надо раз за разом очаровывать.

Быть может, в глубине души, столкнувшись с первыми психологическими трудностями, я как-то внутренне сжался, скукожился, выстроил от людей невидимую, но вполне осязаемую стену, что и разрушило в конце концов наше такое горячее и искреннее братство, но в качестве оправдания я могу лишь сказать, что против самого себя не попрёшь, и если я держался в то время так, то по-другому вести себя у меня не было никакой возможности.

Кроме алкоголя я ввёл запрет на курение (ещё один удар по своему авторитету), жёсткий распорядок дня с обязательным выполнением необходимых для проживания работ (в которых сам, разумеется, не участвовал — впрочем, вроде бы это воспринималось с пониманием), а вскоре и разнообразную систему наказаний — я не мог обойтись без неё с этими распущенными и неорганизованными людьми.

— Всё это для нашего же блага, братья! — не уставал повторять я. — Только так, через ограничения и контроль, создадим мы наш благословенный Эдем.

— Правильно, правильно! — отвечали мне собратья. Сначала горячо и искренне, затем всё глуше и растеряннее.

Единственным, на что я не ввёл никаких ограничений, оставалась сексуальная жизнь. Сексом все могли заниматься с кем угодно и сколько угодно. Сексом, разумеется, гетеросексуальным, тем, который должен принести нам скорое и многочисленное пополнение; гомосексуальный был под запретом — хотя я и не объявлял об этом во всеуслышание, полагая, что в нашей среде «голубых» нет. Вроде бы их и не было, хотя стопроцентной гарантии не дам.

Единственной женщиной, которой запрещалось заниматься сексом с кем бы то ни было, кроме меня, была моя секретарша Юля Тимофеева. Официальная женщина пастыря, чего вы хотите! Я же — хоть и не злоупотребляя этим, а скорее ради спортивного интереса — нет-нет, да и заваливал кого-нибудь из женской половины паствы. Женщины воспринимали (по крайней мере, поначалу) это как благость, удачу и особое расположение.

Я поселился с Юлей в наиболее крепком и просторном доме, взяв к себе в качестве служанки и кухарки (в этом нет ничего обидного, а если и есть — то так надо) поэтессу Агнию Барто, а в качестве личного охранника, ну и опять же слуги, вылеченного мной и бесконечно преданного Костю Терещенко. Конечно же, мы жили лучше большинства, но разница в одного-двух человек, обитающих в доме (да, примерно по пять-шесть в других избах и располагалось), всё же несущественна и никаких причин для обид вызывать не должна. Впрочем, люди такие слабые и непостоянные создания, что зависть, раздражение, злость и кучу других отрицательных эмоций в них можно вызвать чем угодно, не прилагая к этому никаких усилий.

В каком глухом и категоричном отдалении от цивилизации ни находись, но пока она существует, связь с ней поддерживать приходится. Продукты, привезённые с собой, закончились буквально за неделю, и нам пришлось снаряжать ходоков по бездорожью до ближайшей деревни, располагавшейся в двадцати километрах от нашего скита. Деревня была ещё та, мелкая, вымирающая, и продуктов возглавляемая мной экспедиция из четырёх человек обнаружила там с гулькин нос — самый минимум: хлеб, кое-какие крупы, просроченные консервы. Пришлось брать что есть, мы скупили в буквальном смысле весь магазин, а владелец, какой-то узкоглазый предприниматель, едва-едва говоривший по-русски, категорически отказался еженедельно доставлять к нам в Лучистую продукты.