Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

может, просто от усилия развязать завязки повойника, – чуть дрогнула бровь, но девка тотчас испуганно утупила глаза долу.

Оставшись в сорочке, Марфа расплела косы, повела полной шеей, рассыпала волосы по плечам – густые еще! Опустила сорочку. Нежась, отдыхая, постояла нагая. Огрузнела, конечно, а не стыд еще и посмотреть! Некому теперь. Год назад и Василий Степаныч умер… Что-то нынче опять стала почасту его вспоминать. Прижмурилась, представила молодого Ивана Своеземцева, его медленно расцветающую улыбку. Мог бы быть сыном! Робковат… Ну, за другими тянется. Отец был не такой! Марфа разомкнула яхонтовое ожерелье, поморщилась уже открыто на девку, что замоталась, запуталась в рубахе, опоздав разоболочиться, – эка нерасторопная! Зачем и взяла с собой! Уже не ожидая, отворила дверь и через высокий порожек, пригнувшись, вступила первой в жар бани, словно в горячее молоко.

Париться Борецкая любила. Иной раз и двух девок брала парить, в два веника. Отдыхала телом и мыслям давала отдых. Потому не сразу и поняла, что содеялось, когда девка стала валиться, оползать, ткнулась лицом в распаренный бок боярыни.

– Ты цего? Аль больна цем?

(«Вот дура, баню порушила!»)

Девка жалко глядела снизу, силясь сдержать тошноту. И девка-то с виду здоровая, в теле, живот-то не тощой… Постой-ко! Соскочив с полка, Марфа властно развела девичьи руки, прикрикнув, ощупала, как щупала огулявшихся овец во своей важской боярщине. Людей по первости было мало, все приходилось делать самой. Девка и глядела точно овца, жалобно-покорно… Так и есть! Пото она и разоболокалась мешкотно. Вот бы на кого не подумать!

– Кто? – спросила-приказала. («Оженить нать, пока не поздно!»)

– Ди-ми-и-трий… – в рыданиях выдавила девка.

– Кто? Какой?!

– Митрий Исаковиць, – повторила та совсем тихо и затряслась мелко.

Марфа отвалилась к полку. Справившись с сердцем, черпнула холодной воды, обтерла лицо. Вот беда так беда! Дмитрий… Короб (вспомнила свата). Капа знает ли? Срам!.. Выдохнула наконец:

– На Двину пошлю, нынце ж!

Девка завыла протяжно, подползла, охватив, стала целовать ноги:

– Смилуйся, Марфа Ивановна, родненькая, золотая, государыня светлая!

– Пусти! – («Так же, поди, Дмитрию ноги целовала!») Ладно, не скули, в Березовец пошлю любо в Кострицу – будешь тамо белье ткать, по́ртна!

Девка замолкла. Всю ее колотила дрожь. Немое трепещущее горе – ледышкой, а в уме: все ж таки не на Двину, все ж таки Дмитрий Исакович может приехать…

– На, ополоснись холодянкой, да бери веник! – строго приказала Марфа.

Домывалась не спеша, но уже не было безмысленного покоя и банной неги. Про себя последними словами ругала то девку, то Дмитрия, то Капитолину – тоже жена! Не столь намылась, сколь расстроилась вконец.

Пиша, увидя непривычно злое после бани красное лицо госпожи, не сразу и в толк взяла, услышав приказ про Опросинью. Чем не угодила? Да чтоб за малый грех какой высылать – того за Марфой Ивановной не водилось! Али что другое? Приглядевшись к девке, когда увела к себе, начала догадываться. Выспросила.

– Непраздна я! – повинилась Опросинья. – От Митрия Исаковиця… – И съежилась, увидя, как построжело лицо у Олимпиады Тимофеевны.

– Ты, глупая, молци о том! – сорвавшимся голосом прикрикнула та на девку. – Не смей никому сказать! И я о том не слыхала, помни! И помолись Богородице, что в Кострицу посылают, не куды дальше! Сиди пока тут, у меня, замкну я тебя для верности. Хошь, повались, отдохни пока…

И Пиша неожиданно всхлипнула.

Марфа все не могла прийти в себя. Утирала лицо тонким домашним полотном. По полотну вспоминала Демида. Пущай и примет девку! Накажу, чтоб языки-то не чесали больше. Нать было на Двину послать! Ну уж, слова не переменю…

Сердце сильно билось, и лицо все вновь и вновь становилось влажным.

Обед прошел молча. Дмитрий отсутствовал. Федор осекся, взглянув на мать. Олена, та попробовала было рассмеяться, – не знала после, как и усидеть за столом. Оба видели, что мать закипает, и терялись в догадках. Гроза, отравившая и дичь, и пироги с севрюгой, и хрусткие иноземные сладости, так и не разразилась. Обед окончился в тяжелом молчании. Только уходя, Марфа жестко бросила:

– Дмитрия, – приедет, – ко мне!

Брат с сестрой удивленно переглянулись, Федор вопросительно, Олена сделала круглые глаза: не знаю, мол, ничего! Оба вместе поглядели на золовку. Но Капа только надменно повела плечами да вздернула нос – ваши дела, сами и разбирайте! Федор лишь по уходе матери вспомнил, что он взрослый мужик, женат, ожидает первенца, и насупился. Пошел стро́жить слуг, сердце срывать.

Дмитрий приехал от плотничан взбудораженный, горячий – эдакое дело начинало поворачиваться в руках! Весь Новгород – шутка! В плечах словно силы прибыло. Прошел к матери с одной мыслью давишней, о деньгах.

Марфа сидела, откинувшись в резном кресле, с лицом как осенняя ночь, так что Дмитрий осекся было.

– Сказывай преже, с чем пришел! – приказала она сыну. Помедлив, указала на лавку: – Садись! – Все же мужик, не парень, на ногах держать не след.

Выслушала молча, не прерывая. Долго молчала потом, все так же мрачно глядя на старшего сына. Сказала наконец тяжело, глухо:

– Опросинью я в Кострицу отправляю. До ночи увезут. Хорош!

Дмитрий вскочил бешено:

– Где она?!

И – уперся взглядом в мрачные глаза матери. Тишина повисла, как топор. Сын первый отвел глаза, отступил, передернул плечами:

– Быль молодцу не укор!

– Не укор?! Седь-ко! – почти крикнула Марфа.

– Мамо…

– Цто, мамо? Да, я мать! А ты кто? Борецкой али из этих, что кудрями трясут? Жона не по́люби? Куда преже смотрел? Не неволила! Сын ростет! Не укор… А Яков узнает? Кто старейший посадник в Неревском конци, тесть твой али ты?! Знашь, что она тяжела от тя: Капитолине подаришь? Али на дворе держать, чтобы кажный кивал? Сидел бы тогда с бабами, подчищал им… Уж коли с Москвой затеял, дак о своем личном полно думать! За власть люди головы кладут. Я, баба, и то ни разу постель свою не закастила. Тьпфу! – Марфа задохнулась и долго не могла отдышаться. Дмитрий сидел, глядя в пол. – Капа-то знат? Догадалась, поди?! – спросила она спокойнее. Дмитрий пожал плечами, поднял глаза и вновь утупил долу. – Дак что тебе дорого, власть али похоть женская, то и выбирай! Ведал бы отец-покойник… Дура я, что замуж тогды не вышла за пана Ондрюшка! Только вас ради… – Голос у нее зазвенел и пресекся.

– Мамо!

Оба замолкли и так и сидели, мать и сын, друг против друга, не глядя один на другого.

Погодя Дмитрий все ж таки спросил угрюмо:

– Где она?

– Сидит у Пиши, замкнута, – устало отозвалась Борецкая. – Хоцешь, сходи, простись. А мой тебе совет: и не прощайсе, не нать.

– Хорошо, мамо.

– А про деньги знаю. Киприян Арзубьев давеча то же самое говорил. Без денег не знают, кто им люб – Москва, Литва ли. Тысячу, говоришь? Много! Ладно, поговорю с Пименом. Окроме владычной казны, такие деньги взять негде.

– Да, мать, – вспомнил было, уходя, Дмитрий, – твой-то Зосима у Ивана Лукинича был и у Глуховых тоже. Давеча запамятовал тебе передать!

– Ладно, моя печаль. Спасибо, что сказал.

Отпустив сына, Борецкая на минуту утомленно прикрыла глаза. Ей еще предстоял трудный разговор с Пименом. Нахвастала детями, накликала беду… А и в делах не лад: славляне ждут да выжидают, в плотниках неспокойно. Опять новое чудо: в Евфимьевом монастыре от иконы Богородицы слезы текли. Не Захарья там чудеса творит? Али игумен Онтоновской?

Ежели станет архиепископом Пимен, поедет ставиться у литовского митрополита, хорошо ли то? Как бы нужен Василий Степаныч! Про себя все не могла называть покойного Варлаамом. Иногда поблазнит – стоит как живой, или голос слышится – хоть кричи. Не за пана Ондрюшка, седоусого красавца, что сватался к ней тогда, десять годов назад, вышла бы она замуж, кабы иная судьба… Нет, не за пана!

Борецкого Марфа уважала, гордилась Исаком Андреичем. Муж был на двадцать лет старше ее. Когда муж, когда учитель, наставник. А с Васильем Степанычем они были, почитай, в равных годах. Он весь был светлый, яркий, ярый. В двадцать лет – степенный посадник, в Совете вершил со стариками, и слушали его первого.