Репин - Софья Пророкова

Картина почти на каждого зрителя производила ошеломляющее впечатление. Равнодушным она не оставляла никого.

Побывал на выставке Л. Толстой, ушел потрясенный и написал Репину так:

«Третьего дня был на выставке и хотел тотчас же писать Вам, да не успел. Написать хотелось вот что, — так, как оно казалось мне: молодец Репин, именно молодец. Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель. На словах много бы сказал вам, но в письме не хочется умствовать. У нас была геморроидальная, полоумная приживалка-старуха, и еще есть Карамазов-отец. Иоанн ваш для меня соединение этой приживалки и Карамазова. Он самый плюгавый и жалкий убийца, какими они должны быть, — и красивая смертная красота сына. Хорошо, очень хорошо. И хотел художник сказать значительное. Сказал вполне ясно. Кроме того, так мастерски, что не видать мастерства. Ну, прощайте, помогай вам бог. Забирайте все глубже и глубже».

Неожиданно из стана друзей прозвучало осуждающее слово Стасова. Совсем недавно их отношения подверглись серьезному испытанию. Репин написал свою первую историческую картину, о царевне Софье, а Стасов не принял ее, даже нашел, что Репин не может писать исторических полотен, а посему и не должен никогда браться за них.

В своих приговорах Стасов всегда бывал непреклонен, даже деспотичен. После такой резкой оценки, высказанной в печати, между друзьями произошла размолвка, наступило охлаждение на целый год. Но потом этот эпизод забылся, и Стасов опять был полон любви и восторга, встречал каждое новое полотно друга шумным выражением своих чувств.

Теперь Репин снова нарушил запрет, наложенный на него Стасовым, написал историческую картину, и она, разумеется, критику не понравилась. Казалось, что художник преступил ту зону дозволенного, какая отведена ему характером дарования.

Стасов даже ничего не писал о XIII передвижной выставке, чтобы не давать в рецензии отрицательной оценки новой картины.

А вокруг «Ивана Грозного» уже поднялся невероятный шум. Народ валом валил на выставку и желал смотреть только Репина. К картине нельзя было пробиться. Одних она захватывала гениальным изображением человеческих переживаний, другим казалась осквернением верноподданнических чувств. Такие вопили:

— Помилуйте! Что это такое? Как можно это выставлять?! Это цареубийство!

Когда пронесся слух, что картина не нравится правительству, опасались, не запретят ли ее показывать, посетителей стало еще больше. Это была сенсация дня. Популярность Репина росла, а с ней и разделение зрителей на друзей и недругов.

Слухи о волнениях дошли до высших сфер. Победоносцев посмотрел картину и поспешил поделиться своими впечатлениями с Александром III:

«Стали присылать мне с разных концов письма с указанием на то, что на передвижной выставке выставлена картина, оскорбляющая у многих нравственное чувство. Иван Грозный с убитым сыном. Сегодня я видел эту картину и не мог смотреть на нее без отвращения… Удивительное ныне художество: без малейших идеалов, только с чувством голого реализма и с тенденцией критики и обличения. Прежние картины того же художника Репина отличались этой наклонностью и были противны. Трудно понять, какой мыслью задается художник, рассказывая во всей реальности именно такие моменты. И к чему тут Иван Грозный? Кроме тенденции известного рода, не приберешь другого мотива. Нельзя назвать картину исторической, так как этот момент и всей своей обстановкой чисто фантастический, а не исторический».

Так великий русский живописец был представлен ко двору. Над картиной его, поглотившей столько нравственных сил, нависла угроза высочайшего запрета. В Петербурге ее не трогали, но москвичам «Ивана Грозного» показывать не разрешили.

2 апреля 1885 года московский обер-полицмейстер прислал Третьякову на этот счет довольно ясное предписание:

«Милостивый государь Павел Михайлович, государь император высочайше повелеть соизволил картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван» не допускать для выставок и вообще не дозволять распространения ее в публике какими-либо другими способами… и, принимая во внимание, что вышеупомянутая картина приобретена вами для картинной галереи вашей, открытой посещению и осмотру публики, имею честь покорнейше просить вас не выставлять этой картины в помещениях, доступных публике…»

Так главный полицейский чин города «приобщился к искусству» и вошел в историю.

Что делать? Советовали Репину обратиться к великому князю Владимиру. Хотел было он последовать этому совету, потом раздумал:

«Но что вы станете объяснять гвардейскому офицеру, никогда не мыслившему и имеющему свое особое миросозерцание, в котором нашей логике нет места… Бесполезно! Одна пустая трата драгоценного времени, и еще порча крови».

Итак, «Иван Грозный и сын его Иван» были скрыты от глаз зрителей. Третьяков намерен был поместить картину в отдельной комнате, когда завершится пристройка к галерее. А пока никто не имел права на нее взглянуть.

Только через три месяца, после хлопот художника Боголюбова, вхожего ко двору, Третьякову вновь разрешили поместить картину в залах галереи.

Наступление на Репина шло не только из правительственных кругов. Ополчилась на своего талантливого питомца Академия художеств. В ее стенах профессор Ландцерт прочитал лекцию ученикам Академии, доказывая, что в картине «Иван Грозный» есть много погрешностей против законов анатомии и пропорций.

Но слушатели оказались не очень покорными. Они тут же попробовали опровергнуть обвинения профессора. Лектор потерпел поражение, когда два ученика воспроизвели доподлинно композицию картины. Они приняли такие позы, в каких изображены отец и сын. И профессору пришлось ретироваться, так как художник ни на йоту не отступил от природы.

Но этот случай запомнился лишь как забавный эпизод из академической жизни, а лекция профессора Ландцерта была издана и получила довольно широкое распространение.

Анатом утверждал, что не только рисунок в картине грешит неправильностями. Ему казалось также, что слишком много крови вылилось из раны, что убиенный не мог сразу так побледнеть.

Попробуем вместо опровержения этой преднамеренной клеветы привести несколько высказываний современников о картине «Иван Грозный».

Федор Шаляпин

«В 1897 году, когда в частной опере С. И. Мамонтова в Москве впервые вздумали дать «Псковитянку» Римского-Корсакова, по Мею, мне была поручена роль Ивана Грозного. Трудная это была задача для меня в то время.

Для актера, т. е. для пластического изображения типа, да еще такого, как Иван Грозный, всего прочитанного в книгах было недостаточно, и вот где воскликнул я великое спасибо Илье Ефимовичу Репину. Я увидел его Грозного с сыном в Третьяковской галерее. Совершенно подавленный ушел я из галереи. Какая силища, какая мощь! И хотя эпизод убийства сына не входил в играемую мною роль, однако душа Грозного (несмотря на все зверства, им творимые), как мне именно и хотелось, представлена была душой человеческой, т. е. под толщею деспотизма и зверства, там где-то, далеко-далеко в глубине, я увидел теплющуюся искру любви и теплоты.