Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

и гуляла с ней же вокруг пруда в маленьком, неухоженном и негустом парке, в течение которой я готовила Герману ужины и гладила ему рубашки, а в свободные минуты пыталась прочесть хоть что-нибудь из средневековой литературы к следующей сессии, следовали бурные выходные. И приезжала мама — с советами и претензиями, с полными самой разной снеди сумками, с новыми погремушками для внучечки Юлечки; Герман все громче скрежетал зубами и отправлялся за пивом. Теща стала подозревать в нем алкоголика, Герман в ответ ее возненавидел уже по-настоящему. А я металась между ними тремя, не зная, как бы сделать так, чтобы всем им можно было угодить.

Угодить полностью возможно было одной только Юльке, ей хватало самой малости: немножечко молока и немножечко ласки да сухих пеленок, чтобы быть веселой и здоровой. Герману можно было частично угодить, если не задавать лишних вопросов и ни о чем не просить. А маме угодить не было никакой возможности.

В результате конфликт разрастался как снежный ком, вбирая в себя все новые мелкие обидки, все невыносимее становилась обстановка в доме, и Герману уже не хватало недели на отдых от тещи, он становился нервным и мрачным. Мама от Германа тоже не отставала: она звонила мне ежедневно, говорила о том, что ее зять — сплошное недоразумение, что она его терпеть не может, что он — хам и дурак. В середине подобного разговора я, как правило, не выдерживала и бросала трубку. Мама перезванивала снова, уже плачущая, кричала в телефон, что я ее «променяла», а потом бросала трубку сама, чтобы перезвонить мне на следующий день и повторить этот неприятный разговор сначала. Ситуация усугублялась тем, что я почти всегда оказывалась на стороне Германа. Я делала это вовсе не от большой любви к своему мужу, а просто из соображений элементарной справедливости. Чем больше я слышала от мамы упреков, тем больше было слез и ссор, и я уже ненавидела себя за то, что вышла замуж. Думала: действительно, ради чего мне приходится терпеть постоянные скандалы вокруг себя? Зачем я в это влезла?

А ведь и мама, и Герман были мне дороги, каждый по-своему. Маму, что бы она обо мне ни думала, я всегда любила — просто потому, что она была моей мамой, к Герману за год совместной жизни я, хоть и не питала бурных чувств, успела привязаться, как привязываются к родственникам, ведь он был отцом моей дочери. А они поместили меня в эпицентр своих разборок, и каждый тянул в свою сторону… Только Юлька, единственное светлое пятно и единственная моя радость, в силу своего юного возраста оставалась вне этого конфликта. Я брала ее на руки, а она улыбалась мне своими четко очерченными губами и уже пыталась подергать меня за волосы своими неловкими пальчиками. Она нежно выдыхала: «Агу!» — и я обнимала ее покрепче: «Эх ты, агу-рчик…»

Я не жалела, ни минуты не жалела, о том, что она родилась, моя Юлька.

Она росла не по дням, а по часам, она была смешная.

Часто я просто садилась около Юлькиной кроватки и подолгу смотрела на нее. Ее темные волосенки завивались колечками, у нее были смуглые щечки и серьезный, сосредоточенный взгляд.

Было забавно наблюдать, как она пытается уловить своей крошечной рукой яркую вертлявую гирлянду, как она прихватывает соску мизинцем и старательно тянет ее мимо рта, попадая себе по щеками и по носу, как она, кряхтя, переворачивается на пузико и упирается лбом в прутья кровати, а потом начинает недовольно попискивать и дрыгать ногами, бессильная исправить положение.

Лето стояло жаркое, и я отменила пеленки, взамен смастерив Юльке совсем уж крошечные штанишки и кофточки. Анечка из Щелкова, заехавшая как-то «на просмотр», привезла Юльке льняные пинетки в пол-ладони, и в этом новомодном наряде дочка выглядела уже не глупой гусеничкой, а совсем-совсем человеком. Юлька задирала ножонку и начинала обсасывать подаренный Анечкой ботик, с удовольствием жевала тонкие шнурки. Вид у нее был занятой. Временами на ее озабоченное лицо наползала вдруг тень неудовольствия, Юлька замирала, прекращала жевать свою ногу, и ее тонкие губы начинали мелко дрожать, а глаза — наполняться слезами. Потом раздавался громкий плач. Можно было не сомневаться в причине Юлькиного горя и сразу отправляться к шкафу за новыми ползунками. К еде Юлька тоже относилась весьма серьезно — распахивала рот, как голодный галчонок, и терпеливо ждала, когда же поднесут к нему грудь ли, соску ли или чайную ложечку, все равно что. Да, Анькина правда: с детьми было действительно весело.

А Герман оказался очень хорошим отцом. Был он к нам с Юлькой всегда очень внимателен, все свободное время готов посвятить дочке. Он ее и купал, и из соски поил. Поил и сам на себя умилялся. Игрушками весь дом завалил. Трехколесный велосипед зачем-то купил, и мячик, и прыгалки, и формочки с совком. «На вырост!» — говорит. И гулял с ней по вечерам самолично, пока я стирала-убирала. Если бы не скандалы… Ах, если бы не было этих постоянных скандалов, как знать… Бросила бы я свои литературные потуги, честное слово, бросила бы… И занималась бы только семьей, и была бы счастлива, и позабыла бы о Славе навсегда, если бы только не эти еженедельные скандалы, от которых на второй месяц у меня нарушился сон и заболело сердце, на третий — пропало молоко, а на четвертый пришло лихорадочное вдохновение и начался эпистолярный зуд в тяжелой форме. Если бы только не скандалы, не о чем было бы сейчас рассказывать…

Глава 13

Мама свою угрозу все-таки выполнила и к концу сентября перебралась к нам.

Сначала это выглядело вполне безобидно: сессия, мол, тебе учиться надо, а у меня сейчас отпуск, как не помочь? Но прошла сессия, и еще месяц после сессии, по вечерам уже крошило снегом, деревья стояли нагишом, а она и не думала возвращаться к себе. Уедет на пару дней, а потом глядишь — тянется обратно, в каждой руке по неподъемной сумке: смотрите-ка, что я вам привезла, а вы-то не цените меня, ну ничего, я буду выше этого, не для вас, для девочки моей стараюсь, для Юлечки!

Герман, понятное дело, готов был на потолок влезть от злости. А мне-то что было делать? Не могла же я из дома ее выгнать! Намекала, конечно, что помощь нам больше не нужна до самого марта. Поезжай, говорила, отдохни, тебе уж тоже не двадцать лет