Бизар - Андрей Иванов

– Там такой лес… Никто искать не станет. Там даже учения проводили, сам слышал. Танки, бронемашины, люди в противогазах… Такая грязь, ни одна сука не полезет! Чистюли…

Он был уверен, что, если б мне удалось по стене на крышу взобраться, за мной никто не полез бы.

– Они же ленивые, – усмехался он. – Они не будут бегать. Сообщат постам, сто раз убежать успеешь. Такой уже был случай. Армянин убежал. Перепрыгнул и убежал. Только его и видели!

Мы начали планировать, но что-то нас остановило… возникла неуверенность… Тяпа сам сказал:

– Не… не прокатит… Мотоциклист снаружи, видел? Не, не прокатит… Если мотоциклист дежурит… Лучше не дергаться, к тому же камеры, тебя с крыши снимут или не дадут спрыгнуть… Я вспомнил: армянин убежал ночью, он ночью во двор вылез как-то…

Я почему-то подумал, что Тяпа все это придумал: ему требовался кто-то, кто писал бы его проклятые жалобы. Я садился и писал. После одной жалобы его стали мыть. Я написал, что Тяпа боится запаршиветь: так как одной – левой – рукой себя он мыть не мог, а на родине его, дескать, мыли, он требовал сделать ему одолжение и найти кого-нибудь, кто мог бы ему потереть спинку хотя бы, поскольку, если появятся вши у него, не ровен час вся тюрьма зачешется! И это подействовало: его стали мыть! Раз в неделю приходила молодая сестра, уводила его в душевую комнату, где натирала ему спину!

Но мы не останавливались на достигнутом: писали и писали… вошли во вкус, кураж поймали, писали и хихикали, как те запорожцы репинские.

В очередной раз соцработница пригласила меня к себе на чай. В ее кабинете за компьютером сидел индус. Он спокойно, как у себя дома, писал электронное письмо. Соцработница заметила мое изумление и сказала, что это вообще-то запрещено, но она ему разрешает, добавив, что индусу многое разрешают, даже поговорить по телефону со своей женой иногда… парень на особом счету, туманно объясняла она.

– Он уже тут больше года, и у него не политическое дело… Мы проявляем гибкость в некоторых случаях… От того, что он напишет своей жене письмо, ничего не изменится. Бюрократия, – вздохнула она, – тут уж ничего не поделаешь… Все это знают и ничего поделать не могут.

Индус действительно пользовался особым положением. Он так давно сидел, что уже понимал по-датски, но не говорил. Он с ними говорил либо по-немецки, либо по-английски. Говорил он с ними надменно. Войдя в ритм тюремной жизни, он пользовался всеми возможными привилегиями: и на кухне подрабатывал, и в атлетический зал ходил регулярно, и с охранниками у него чуть ли не семейные отношения сложились (они ему всякую ерунду носили, он что-нибудь им иногда чинил, а они ему давали сигареты); раз в два месяца его навещала жена, они два дня жили вместе в комнатке для встреч. Потом она уезжала, а он запирался в своей комнатке, курил, варил чай, работал.

– Он с ней переписывается по электронной почте, – сказала соцработница, – чтобы экономить на конвертах, так как ему деньги нужны на адвокатов, которых он меняет каждый третий месяц.

Я тоже попросил чиркнуть письмецо. Меня подпустили к компьютеру. Написал Дангуоле, обрисовал ей обстановку, в двух словах изложил суть дела. Буквально три минуты заняло, не больше: изловили, заперли как нелегала, продержали бог весть сколько в тюрьме, идентифицировали, хотят депортировать, нахожусь в закрытом лагере для беженцев, Сундхольм называется, прошу убежища, точка.

Как только написал, меня тут же пробил озноб. Мысли забегали. Теперь я кого-то еще втянул в это дело. Будто обнажился на ветру. Заерзали сомнения внутри: лучше б я этого не делал… надо было исчезнуть и не появляться… так я бы для нее и остался загадкой… был человек, а потом его не стало… исчез, как мираж…

Но я напрасно гонял, она и так, оказывается, знала, что меня забрали. Клаус видел, все понял… Он ей сказал. Она просто не знала, что и где. Связалась с Полом. Тот задергался; стали узнавать, звонить. Им ничего, конечно, не сказали. Нет такого и все тут. И вот я написал. На следующий день ко мне пришла соцработница и сама сказала, что ей уже насчет меня звонили, там какие-то люди про меня спрашивали, беспокоились. Она им сказала, что у меня все в порядке, что здоров, дела так, мол, и так, спрашивали насчет встречи, свидания. Какая-то девушка, сказала она, меня хотела бы повидать. У меня зашевелились волосы. Мы тут же пошли к ней в кабинет, проверили почту. Дангуоле ответила, написала, что все уже знает, «меры приняты», «будем тебя спасать», «скоро увидимся», «подали прошение на свидание»…

Напиши суть дела! Тысяча поцелуев. Аш тавя милю[76]. Твоя Д.

Я занервничал. Какую суть дела мог я ей написать? Нигилист от скуки придумал себе маленькое приключение?..

Она писала, что ей и адвокату, которого для меня подыскал ирландец, нужны были детали… Так, так… Дальше, кажется, диктовал Пол: «…чтобы адвокат смог изучить дело и решить – браться или нет, необходимо все подробно расписать на бумаге, послать письмом (желательно по-английски)..» и так далее…

Я начал ходить по коридору: до решетки и обратно, до тупика. Как же я ей напишу суть моего дела? Какое дело? Бордель – отмывка денег – казино – наркота… Какое тут дело? Это мыло, веревка, лыжи! Недолга, а не делега! Если я им тут выложу настоящую «суть дела», меня менты, когда посылкой получат, сами удавят и бандитам кусочка не оставят.

Тяпа ходил за мной, ковылял, ножку подволакивал, сопел, успокаивал:

– Да ты не переживай так сильно. Все обойдется, все устроится. Бывает, думаешь, все хреново, хуже нельзя, а на самом деле все давно развеялось и такое пуковое дело выясняется потом, что смешно, зачем так нервничал. Мы вон тоже ментовский «пакет» угнали, накуролесили, нам всего лишь звездюлей навешали и полтора года, бабах – всего ничего! Не волнуйся. А то нервов и табаку столько уйдет, что… Все получится. Вон и девка твоя уже на свиданку рвется, посылку небось передаст…

Передачка. Кешарок Табачок. Мелочный урод… Он же не голодал. Его хорошо кормили! Добра ему желали… И табаку вроде хватало. Или он по инерции по посылочке грустит? Пусть казенный хавчик нормальный, но это ж положняк. А положняк не сахар. Да и табачок всегда пригодится, он же не портится! Авось, шоколад перепадет. Сладкое любит… и открытки детские рисует – с фантиков, тьфу!

– Пока интервью не было, – скрипел Тяпа, – и гадать нечего. У них тут это расписано, как автобус. Это ж процедура такая. У некоторых канитель годами тянется. Вон посмотри: индус за стенкой… Два года сидит! Выслать не могут! Они сами все время говорят: лотерея, все это лотерея… Сам же переводил мне, индус сказал, что нас так много, что им некогда решать и проверять. А он знает – он всю систему эту знает. У него семь адвокатов было. Семь! Он деньги заработает и наймет. Каждый адвокат подает апелляцию или просит пересмотреть дело… Мне пацанчик тут объяснил. Индус уже по всем инстанциям прошелся и теперь в Страсбургский суд пошел писать. В очереди ждет. Некоторые годами рассмотра ждут! А ему что, он и так уже годы ждет… Еще подождет, пока там рассмотрят. А иной из Совка приедет, наврет с три короба, ему – получай позитив, социал, инвалидность и весь блат! Никто не знает, какая карта выпадет… Сегодня красное, завтра черное… Жизнь, сам знаешь, полосами идет: белая полоса, черная… Авось и тебе…

– Что – мне?

– Позитив…

Я ухмыльнулся. Он продолжал меня успокаивать, плавно переходя к уговорам написать очередную жалобу…

Пригласили на интервью. Рассказал все. От А до Я. Весь расклад, откровенно. Какая разница?.. Камнем на дно и баста! Разошелся. Потряхивало. Озноб бил. Руки тряслись. Кофе, кофе… сидел, потел, курил, голос дрожал… внутренним взором глянул на себя со стороны: бледный, нервный, тощий, – сам себе понравился. Ни слова лжи. Как на исповеди. Одна правда. А какая разница? Все равно бессмысленно. Так напоследок пусть хотя бы послушают. Быстро скис, заметил, что интереса моя история не вызывает, и скис. У всех в кабинете – три работника Красного Креста – был решительно скучающий вид; они словно задались целью испытать свой иммунитет на прочность, проймет их или нет мое выступление; они были похожи на людей из киностудии, которые просматривают номера приглашенных на кастинг, они упражнялись на мне, шлифовали чешую бесчувственности и беспристрастности. Я решил нажать на детали: авось, какая щелочка в панцире да найдется. Но меня остановили: больше деталей не требовалось. Главной в комиссии была женщина, изящная, холеная, каменная, голубоглазая, светлая, строгая; тонкие-тонкие черты лица, что-то хирургическое в уголках губ; короткая стрижка, волосы набок, пиджачок теплый, из плотного материала, мелкая черная клетка по серебру, золотой ниткой прошитые рукава и острый воротничок. Она задавала свои вопросы механическим голосом, и никакого выражения на ее лице не возникало совсем. Следак и переводчик хотя бы кривились и надменничали, а эта была до жути непроницаема. Она даже не поверила в то, что меня разыскивала полиция! Она стала спрашивать, как я мог это доказать. Меня начал душить обморочный смех. Да вы что! Меня же к вам в Сундхольм из Вестре доставили! Как, вы думаете, они установили мою личность?! Она сказала, что не имеет представления. Я напомнил про пальчики. Про Интерпол. Она сказала, что никакого Интерпола не было. Я опешил.