Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

– Ну что там, есть улов? – крикнул он негромко, но звук голоса отменно разнесся в утренней тиши. Игорю же голос отца показался надрывным, взволнованным то ли от обиды, то ли от неотступно надвигающейся старости.

Вместо ответа, будто не желая пугать речных обитателей, рыбак гордо приподнял специальную сумку из металлической сетки. Там яростно билось что-то грузное и упорное, и маниакальные толчки напоминали о вечном протесте и сопротивлении любого живого существа наступающей гибели, о неистовой жажде жизни. «Интересно, даже не способная думать рыба борется до конца за право существовать, и только человек сам идет навстречу своей смерти. Когда права существовать ему слишком мало», – почему-то подумал в этот момент Игорь Николаевич, удивляясь тому, как непроизвольно из каких-то мутных, глубоких вод сознания выплыла на поверхность столь неуместная сейчас и жгучая мысль…

– О-о, – протянул Игорь Николаевич, – вот это рыбалка! Не то что мы!

Рыбак и тут промолчал, лишь промычал что-то тихо и невнятно да пожал плечами и потом последовал дальше прочь своим самодостаточным путем.

Они больше не рыбачили, довольствуясь теми пятью-шестью небольшими рыбешками, которые поймали еще до разговора, в серо-сизом полумраке раннего утра. Каждый из них находился в плену собственных размышлений, не дававших теперь покоя, и даже беспредельно развязные, полудикие прибрежные заросли не могли отвлечь их от этих мыслей. Перебросившись лишь несколькими фразами, они развели костер, и когда от него потянуло вечной, неподатливой, непокоренной силой огня, заструился смолистый, горячий запах леса, опять захотелось душевного, щемящего, без недомолвок, общения. Игорь Николаевич вытащил сало, заточил несколько шашлычных палочек из свежесрезанных веток и нанизал на них по-сельски грубо нарезанные шматки аппетитного домашнего украинского сала.

– Вот это стратегический продукт нации, – улыбаясь, сказал Игорь Николаевич, передавая отцу поджаренное на костре сало, пахнущее и лоснящееся, с него то и дело норовили упасть капельки, которые оба ловко подхватывали хлебом.

– Отож! И если в России считают Украину большим хутором, провинцией, то лучше жить на этой тихой, благодатной, щедрой и не кровящей земле, чем утопать в хаосе войн.

– А я думаю, ты не прав, батя. Просто наслушался тут националистских бредней. Разве плохо жить в сильной державе, диктующей волю всему миру? Как когда-то Советский Союз. Я, ей-богу, удивляюсь, откуда у тебя такие убеждения возникли, и это-то после стольких лет службы в Советской армии. Не могу понять их источника…

– Действительно, когда я был такой, как ты, мне комфортно было в Союзе. Офицеров тогда повсеместно уважали, считались. А полковник вообще приравнивался к герою. Но многое другое я осознал после ухода на пенсию. И по-другому теперь понимаю происходящее и тут, и в России. Вот смотри, зачем культ Сталина возрождается в России? Не для того ли, чтобы оправдать отсутствие ценности человеческой жизни на фоне культа силы? Безоговорочной, царской власти, не признающей ничего, не желающей никого слышать, намеревающейся карать и миловать по своему усмотрению. Это стало актуально, потому что возросла опасность новых войн и конфликтов. И ты в Чечне это все сам видишь. В России вырастают мутанты, готовые половиной народа пожертвовать ради роста собственного влияния, ради своего «исторического», в кавычках, значения. Все развивается по спирали, повторяя не сами события, но их содержательную часть. Все сражения Великой Отечественной вынесены на костях миллионов, и сейчас необходимо подготовить народ к подобному. И его готовят. Только нам это не очень-то надо. Нам, украинцам, эта империя только головную боль может принести, как всегда и было. Вот ты бабушку почти не помнишь, а я-то хорошо знаю, как она по молодости пешком ходила в Киев, чтобы там рыбу продать, и так же пешком возвращалась. И все это, чтобы нас выходить, не дать помереть с голоду и холоду, вытащить из беспробудной дремучести, из навоза, в котором мы копошились. Ты мне скажи, ваши спецназовцы с нашей бабусей сравняются, чтобы трое суток с котомкой на плечах шагать почти триста километров?! Но дело не в этом, а в том, что проблемы искусственно были созданы, чтобы задавить, расплющить нас, сравнять с землей.

Николай Арсеньевич опять начал распаляться, ничуть не желая скрывать эмоции от сына; глаза его зажглись пылким огнем, губы то и дело нервно подрагивали. Игорь Николаевич, слушая отца, подумал: «Отчего это мы раньше не говорили на такие темы, ведь каждый год в отпуске дома?»

– То есть ты считаешь, что Украина должна стать отдельным государством, и украинцы должны жить отдельно от россиян? – с недоверием спросил Игорь Николаевич отца. Он все еще не мог до конца осознать глубину происшедших в отце изменений.

– Да она и стала давно! Это ты за войной своей не заметил. И это нам дружить не помешает. Но дружить на равных, по-соседски. И без глупостей. К чему, например, в Москве проверять у украинцев паспорта, к чему пугать туристов высадками подразделений Черноморского флота в Крыму, к чему разным Лужковым и затулиным рассказывать, что Севастополь останется русским городом? Мы не должны себя чувствовать второсортным народом. И еще: без Украины и Россия – не сила!

– Но разве Украина сама не ведет себя странно? Мы порой оттуда, из России, дивимся тому, что тут происходит. – Игорь Николаевич опять пытался противопоставить мыслям отца укоренившееся убеждение, что народ Украины есть всего лишь часть общего, русского народа, и отступничество его временное, связанное с появлением каких-то странных сил, уведших украинцев с пути истинного.

– А чему вы дивитесь? – строго спросил Николай Арсеньевич. – Давай-ка поразмыслим.

– Да хоть возьмем такие глупости, как почитание предателей. Мазепы. Петлюры. Бандеровцев. ОУН-УПА предательские. Это же оскорбление для русских!

– Оскорбление, Игорек, для тех, кто не знает или не хочет знать истины. Или для тех, кому невыгодно истину принимать. Петр Первый был царем-новатором для России, а для Украины – иродом, истязателем. Потому и росло тут против него противоборство. В самой России поклонение безоговорочной власти царя воспитывалось веками, от монголо-татар и трижды проклятого Ивана Грозного до самого великого душегуба в истории – Сталина. А до украинских земель эти смертельные раскаты порой недотягивали. И тут сохранились, тлели в сознании очаги сопротивления, которые прорывались в различных вариациях. Примеры, которые ты назвал, – это свидетельства того, что определенная часть украинцев всегда считала себя другим народом, отличным от российского. Хотя и близким, родственным. Я не берусь утверждать, что украинские националисты не были по своей сути авантюристами и не боролись за свою личную власть, – у меня тут недостаточно знаний, – но есть очевидное, то, что мы не можем отвергать. Во-первых, существует на этой земле национализм, и он есть движущая сила народа. Против этого, сынок, не попрешь! И факты говорят сами за себя: у этих украинцев всегда было много сподвижников, массы народа их безоговорочно поддерживали. А во-вторых, при всей своей сумбурности и авантюризме у них в голове присутствовала четкая и ясная идея: создать отдельное украинское государство. Откуда она взялась, эта идея?! Не могла же она возникнуть из воздуха?! Не могла! Она имела основание, веками закладываемый фундамент. Эта идея пережила и насильственную русификацию, и зверское искоренение украинского индивидуализма, которую назвали борьбой с кулачеством, и многолетнюю советизацию. И из этого сопротивления и выросла нынешняя Украина, можешь ты понять это, сынок. Что не на пустом месте! Хотя и слабенькая она еще, как дитя малое. Хрупкая, беззащитная, противоречивая…

Николай Арсеньевич вздохнул, точно поток мыслей распирал его грудь, не давал говорить. Теперь светился изнутри, как фонарь, ярко горел своей нетленной убежденностью, и Игорь Николаевич удивлялся этой странно возникшей внутренней силе сопротивления у бывшего советского офицера. Он в этот момент совсем не понимал отца, не только то, что отец говорил, но и зачем он это делает. И это непонимание злило его, выводило из себя, потому что, как он полагал, незачем забивать голову лишними глупостями в то время, как в своей реальной, деятельной жизни они заняты совсем иными проблемами. Ну к чему отцу эти исторические, не до конца проясненные парадоксы, выяснение, кто правильнее интерпретирует события, которые уже давно канули в Лету и которые никак не могут влиять ни на отцовский быт, ни на его продвижение по службе. И потому в ответ Игорь Николаевич лишь махнул рукой.

– Да что ты, батя, завелся с этой историей? Шут с ними, с этими Мазепами и Петлюрами…

Отец еще раз тяжело и глубоко вздохнул, но не стал более продолжать разговор на эту тему, направив его в другое, более понятное сыну русло. Передохнув и подкрепившись, они еще долго спорили, наслаждаясь и самими дебатами, и желанием пытливых умов лучше познать ситуацию и происходящее с ними самими, и трепетной природой, будто дремлющей и подслушивающей их совсем не домашний разговор. Но так и не пришли к единому мнению, ни один из двоих не сумел убедить другого. Как военные, они спорили больше о делах военных, где сетуя, где удивляясь, а где ругая и тех, и других предводителей охладевших друг к другу государств. Игорь Николаевич не мог не восхищаться тем, что тысячи людей вышли на Майдан и не допустили решения, которое было противно народу. Но он люто возмущался причиной этого выхода, утверждая, что не кто иной, как уходящий президент Кучма заложил бомбу замедленного действия в сознание народа. И отец горячо поддерживал его в этом. Правда, отец совсем по-иному оценивал значение Майдана, чем изумил сына. «Факел, – убежденно произнес Николай Арсеньевич, – имеет смысл, даже если он погас». Эта фраза, несомненно где-то вычитанная отцом, потрясла Игоря Николаевича. Действительно, размышлял он, сам Майдан, хотя и остался в истории, многое перевернул тут, на этой земле. Сердце воина разрывалось от негодования, когда он слушал горькие рассказы отца о перессорившихся украинских политиках, неспособных дать народу нить идеи, допустивших такой немыслимый позор, чтобы армия была обескровлена и нищенствовала, а даже единственная подводная лодка так и не совершила ни одного погружения. Он видел, как гневно трясет головой Николай Арсеньевич, когда рассказывает о том, что на фоне бесславия и безуспешного строительства военной мощи в стране в мирное время появилось полтора десятка генералов армии. В заключение он признал, что если что и приведет к повторному падению украинского государства, то это в первую очередь будет глупость и бездарность своих же лидеров, и только во вторую – кровожадность кремлевских монстров. Они поехали домой, удовлетворенные тем, что удалось высказаться, разрядиться, снять напряжение долгих раздумий, освободив мозг для нового наполнения, для обновленного понимания мироздания. Каждый по-разному воспринимал и принимал родину. И все-таки Игорь Николаевич был далек от Украины и ее проблем. Для него ценность пока имело лишь то, что было непосредственно связано с родительским домом, с отцом и матерью, с клочком живописной, благоухающей земли, с томно гудящим воздухом на берегу небольшой украинской реки Рось. Проблемы же политики, и даже украинский Майдан с его помаранчевыми символами, были далеки от сознания Игоря Николаевича, ощущавшего себя если и не человеком без Родины, то уж точно не украинцем, готовым бороться за мифическую «незалежнисть». Его проблемы в это время оставались в Чечне, на войне, которая стала позорной для государства, но не должна была стать позорной для него лично, для боевого командира, способного на очень многое. На такое, что и не снилось людям, боровшимся за свое маленькое счастье с плакатами и лозунгами на главной площади страны.