Среди людей - Израиль Меттер

Коташев передернул плечами от холода, хотя вечер был теплый. Ему было стыдно, и хотелось очутиться у себя дома на диване. Так бывало в детстве, когда совершишь какой-нибудь проступок и хочешь исчезнуть, чтобы пробежало поскорее побольше времени. От сидящего рядом оркестранта шло сквозь пиджак тепло, оно приятно согревало застывший бок.

— Ну а что там говорят? — спросил Коташев.

— Да ничего особенного, вы не волнуйтесь, — успокоил его Сергей Михайлович. — Никто толком ничего и не понял. — Он вдруг неожиданно весело рассмеялся. — Как это вы его здорово!..

Коташев поморщился, но оркестрант не заметил этого.

— Сильно вы к нему приложились! Вообще говоря, я даже не сообразил, за что. Кстати, вам надо обдумать формулировку…

— Какую формулировку? — спросил Коташев.

— Дело в том, что вас просил зайти главврач. Вы не беспокойтесь, он славный старик. Меня уже вызывали…

— Отвратительно! — Хрустнув пальцами, Коташев встал. Хлопотливость оркестранта показалась ему сейчас уже неприятной.

В маленькой приемной перед дверью главврача сидел Пичугин. Не глядя на него, Коташев решительно прошел в кабинет. Главврача не было. У окна чинил настольную лампу завхоз. Он был в кавказской длинной рубахе со множеством белых пуговиц на вороте, подпоясанной узким наборным ремешком, в высоких мягких сапогах. Завхоз посмотрел на вошедшего Коташева глупыми выпуклыми глазами и сказал, причмокнув языком:

— Культурный человек, с высшим образованием, а позволяете себе в нетрезвом виде участвовать в пьяных драках.

— Не воспитывайте меня, — резко сказал Коташев. — Где главный врач?

— Буду воспитывать! Надо воспитывать! — настойчиво произнес завхоз. — Вот сообщим по месту работы, пускай делают выводы…

Коташев шагнул к дверям, но в это время в кабинет вошел главврач. Николай Иванович встречался с ним года два назад в Ленинграде, в облздравотделе, и помнил его веселым, приветливым стариком.

— Прошу садиться, — сухо сказал главврач и прошел к своему креслу. Проглядев какую-то бумажку на столе, он нетерпеливо обернулся к завхозу — Спасибо, Пато Кондратьевич, я сегодня обойдусь без лампы. Вы можете идти.

Завхоз разочарованно потоптался на месте, мечтая принять участие в беседе, но молчание в кабинете все длилось, и он вынужден был удалиться.

— Вот садитесь, пожалуйста, коллега, в мое кресло, а я сяду на ваш стул, — раздраженно начал главврач, как только дверь кабинета закрылась, — и будьте добреньки посоветовать мне, что я должен с вами делать.

— Я завтра уеду из санатория, — ответил Коташев.

— Скажите на милость, какой дуэлянт нашелся! — проворчал главврач. — Сколько дней у вас осталось до конца путевки?

— Это не имеет значения. Я завтра уеду.

Старик заерзал в кресле, кругленькое лицо его пошло пятнами.

— Черт знает что! Ведь вы же год работали как вол, приехали отдыхать, неужели непременно нужно было… — Главврач замолчал, вздохнул и уже более спокойным голосом продолжал: — Я разговаривал с товарищем Пичугиным, Он говорит, что вы подрались…

— Мы не подрались. Я его ударил, — прервал главврача Коташев.

— Ах, оставьте! — устало сказал старик. — Какое это имеет значение? Я хочу погасить скандал, а вы не идете мне навстречу. Будете вы просить у Пичугина извинения? Он ждет в приемной.

— Нет, — ответил Коташев, подымаясь.

— Голубчик, он же на вас в суд подаст! — жалобно простонал главврач. — Я же с ним беседовал. Он же требует от меня медицинскую справку, что вы нанесли ему увечье…

— Лев Константинович, прекратим этот разговор, — попросил Коташев. — Он мне неприятен. Благодарю вас за добрые намерения.

Николай Иванович пожал руку старика, тот задержал ее в своей и покачал головой.

— Ну, предположим, у вас были некоторые основания — я не желаю знать их, — так ведь разве это метод? Ну, оскорбил он вас, обратились бы в его местком… — Старик вдруг смешался оттого, что начал городить явную чепуху, и подтолкнул Коташева к дверям. — Идите, идите, я попытаюсь убедить его не подымать большого скандала. Переночуете сегодня во втором павильоне, в изоляторе…

Когда Коташев шел через приемную, старик вдруг неестественно визгливым голосом прокричал ему вслед, стоя в распахнутых дверях кабинета:

— Стыд! Срам!.. Сообщу по месту службы обоих! Дома узнают. Позор! Пройдите, товарищ отдыхающий, ко мне в кабинет, — брюзгливо обратился он к Пичугину.

Не оглядываясь, Коташев вышел.

Идти спать не хотелось. Заглянув через окошко в свою комнату и увидев, что она пуста, он быстро и беспорядочно побросал свои вещи в чемодан и спрятал его в кустах. Он знал, что у калитки его ждет Сергей Михайлович, но не было никакого желания рассказывать подробности постыдного разговора с главврачом. Лучше всего тотчас же уехать на станцию, но до нее было около тридцати километров, а поздним вечером никакого транспорта не добудешь. Он стал прохаживаться вдоль ограды санатория, в том месте, где рос высокий бурьян. Здесь было почти совсем темно. Сквозь металлическую решетку ограды виднелась освещенная луной дорога, ползущая в гору.

На дороге показались Аня и Сергей Михайлович. До Коташева донеслись голоса:

— Ушел и пропал… В конторе его уже нет, а куда он девался, бог его знает…

— Но так же нельзя, — беспокойно сказала Аня. — Человек в таком состоянии!

«А в каком я таком состоянии? — неожиданно улыбнувшись, подумал Коташев. — Ни в каком я не в состоянии».

Но ему стало приятно, что она с таким неподдельным беспокойством спрашивает о нем. Луна освещала ее тоненькую фигуру, и, когда Аня вскочила на большой камень, чтобы лучше осмотреться, Коташев залюбовался ею, стоя по плечи в бурьяне. Все, что случилось с ним сегодня, всего два-три часа назад, и что было для него позорным и неприятным, „обернулось вдруг иначе: может быть, дело вовсе не в двух стаканах вина, которые он выпил («пьяная драка», как сказал этот болван завхоз); быть может, дело даже не в том, что он благородно вступился за женщину против этого пошляка Пичугина; может быть, он защищал именно эту тоненькую девушку, которая так красиво стоит под луной на камне?

— Анна Петровна! — тихо окликнул ее Коташев. Он увидел, что оркестрант ушел далеко вперед по дороге и исчез за поворотом.

Она, вероятно, не расслышала. Он повторил чуть громче:

— Аня!

— Кто там? — спросила Аня, словно стучались к ней в комнату.

— Это я… Николай Иванович…

Она еще не поняла, откуда он зовет ее, и не увидела его в темных кустах бурьяна, но радостно бросилась на голос, а Коташев стал перелезать ей навстречу через ограду. Он зацепился пиджаком за колышек, порвал карман и, немножко пыхтя, спрыгнул по ту сторону ограды.

— А я вас так искала! — воскликнула Аня. — Все ужасно беспокоились…

— Кто «все»? — спросил Коташев,

— Сергей Михайлович и я. Этот Пичугин — довольно противный тип. Я на него теперь смотреть не могу,

— Ну почему? Это вы уж зря, — мягко возразил Коташев, чувствуя, что своим возражением он проявляет то благородство, которое приятно и ему и ей. — Я погорячился: этого безусловно не следовало делать.

Разговаривая, они медленно шли в сторону от санатория. Дорога суживалась и превратилась в тропинку; она вилась между огромными, блестящими под луной валунами.

— А камни эти постарше нас с вами, — пошутил Коташев. — Давайте посидим.

— Какие они теплые! — сказала Аня.

— Вам хочется домой, в город? — спросил Коташев.

— Мне всегда хорошо там, где я нахожусь, — тряхнув головой, ответила Аня. — Если б только здесь было немножко повеселей.

— А я завтра уезжаю, — сказал Коташев.

— Разве?

Он пожалел, что она спросила об этом таким спокойным тоном.

— Видите ли, Аня, я мог бы прожить тут еще дней пять, но после того, что произошло сегодня, мне неудобно оставаться…

— Глупости! — сказала Аня и тотчас же спохватилась: — Ой, простите, пожалуйста, что я так грубо говорю. Никуда вам не надо уезжать. Из-за таких типов еще портить себе отпуск!..

— От меня не так уж много веселья, — улыбнулся Коташев.

— Все равно, это несправедливо, чтобы вы уезжали. Я завтра поговорю с директором. И никуда вы не уедете…

Уже давно никто не разговаривал с Коташевым таким повелительным тоном; оттого, что молоденькая девушка обращалась с ним именно так, он и сам почувствовал себя равным ей, молодым и вздорным мальчишкой, которому надо указывать, как поступать. А тут еще разбросаны были кругом эти доисторические валуны…

— Давайте дождемся здесь восхода солнца, — предложила вдруг Аня. — Только есть захочется: я ужасная обжора! Папа говорит, это потому, что я еще расту…

— Вряд ли. По-моему, вы достаточно взрослая, — сказал Коташев. Упоминание об ее отце было ему неприятно. — А насчет еды — жаль, что я не знал: у меня в тумбочке стоит мой ужин.