Последняя ступень (Исповедь вашего современника) - Владимир Солоухин

— О нет. Илья Сельвинский, поэт очень близкий к Троцкому (а уж наверное, посмеиваясь и потирая руки, обсуждали и течение дел в стране, а не только стишки), откровенно и цинично написал в одном стихотворении… Интересно, как вы мне объясните его жуткие слова:

Мы знаем язык объективных условий,Мы видим итог концентраций.Мы взвесили, сколько литров кровиНам придется истратить.

Ну вот, печатается в каждом издании Сельвинского. Скажите же мне, о каких итогах идет речь? Каких концентраций? Да очень просто. Страна бурлит, бродит, газеты кричат у нас об одном, на Западе о другом. Там митинги, там очереди за хлебом, там Уэллс приезжает в СССР и встречается с Лениным, кого-то сажают, кого-то, слышно, и выпустили, то продразверстка, то торгсины, а жизнь идет. И только посвященные знают, что во всей этой неразберихе осуществляются заранее запланированные и целенаправленные акции. Ну, скажем, так. Из окончивших Московский и Петербургский университеты надо уничтожить девяносто процентов; высшего духовенства надо уничтожить девяносто семь процентов; выпускников гимназий надо уничтожить до восьмидесяти процентов; бывших офицеров русской армии, не ушедших в эмиграцию, — девяносто процентов; бывших воспитанниц пансионов благородных девиц — семьдесят пять процентов; бывших купцов — девяносто пять процентов; бывших генералов и адмиралов — девяносто пять процентов; бывших лесничих и агрономов — шестьдесят восемь процентов; бывших дипломатических работников — девяносто девять процентов… Вот это и есть итог концентраций.

А чью это кровь собирается литрами (а на самом деле тоннами) расходовать Илья Львович? Не свою ли уж? В конце стихотворения, отвечая разным верхоглядам, пророчащим гибель большевизму, а на самом деле не умеющим трезво оценить события, Илья Львович говорит;

А мы хитро потираем ладони.Нам чихать, у нас цифры.

Цифрами оперировать легко, если забыть, что за ними люди. А впрочем, в положении потирающего руки приближенного Троцкого, если знать, что за цифрами люди, то оперировать ими еще приятнее.

Но мы отвлеклись. Да. Так вот. Насчет насилия и признаков оккупационного режима. Мы согласны, что на первых порах действительно было насилие. Конфискации, аресты, выселения… Но теперь? Какое насилие мы видим теперь? Рабочие ходят на заводы, служащие в учреждения, колхозники работают в колхозах, пионеры сидят у костров, студенты учатся. Где же в нашей жизни насилие?

— Оно либо приняло скрытые формы, и мы к нему уж привыкли, либо дремлет в существе нашей системы и, когда надо, показывает зубы.

Например, вот я рассказывал вам про коров, которых скупали у колхозников. Это еще полбеды. Но незадолго перед этим была проведена Хрущевым еще одна, я бы сказал, дикая кампания.

(А ведь надо заметить в скобках, что Хрущев — демократ и либерал. До него колхозник не имел права зарезать даже собственного поросенка, кроме как с разрешения государства, а зарезав, должен был бесплатно отдать государству свиную кожу, хотя во всем мире известно, что кожу с поросенка снимать не надо, а надо его палить.)

Так вот, в многочисленных городах у жителей содержалось много домашней живности, особенно в украинских городах, в шахтерских районах. Молоко, яйца и сало не зарывались ведь в землю, а либо шли на стол, либо выносились на рынок, то есть опять же людям. И вот „всезнайке“ Хрущеву плеснуло в голову — всю городскую живность немедленно ликвидировать. Зачем? Почему? Кому мешало? А черт его знает! Здравого смысла в этом не было никакого. Наверное, кто-нибудь подсказал, что, де, много, мол, магазинного хлеба скармливают горожане коровам, курам, поросятам. Подозреваю, что подсказали ему насчет хлеба, скармливаемого коровам, а он стукнул кулаком по столу: ликвидировать в городах всякую живность!

Ну и вот. Держишь ты корову, свинью, на свои деньги и, а в более южных, украинских городах, где у каждого домика садик, как же не держать корову, поросенка и кур? И вдруг приказ: в течение трех дней ликвидировать.

Как мы только что говорили, — одно дело цифры, а другое дело живая жизнь. Мне рассказывал рабочий завода „Автоприбор“ во Владимире. У его дочки Светланочки оказались слабые легкие с подозрением на туберкулез. Положительная реакция манту. Врачи посоветовали каждый день давать девочке козье молоко. Но где же его достать в советском городе, если и коровьего не всегда вдоволь? Купили козочку. Эта козочка стала у них вроде как член семьи. Светланка к ней привязалась, сам Николай ежедневно на велосипеде выезжал за город после работы и около полотна железной дороги либо в лесу, в кустах, нарывал кошелку травы. Держали козу в дровяном сарае. Ежедневно два литра козьего молока целебного.

И вот приказ — ликвидировать всю городскую живность. Коров учесть не трудно, и их ликвидировали в течение одной недели. Кур милиция ловила сетями. Да, да, я однажды видел эту картину. Перегородили улицу сетями и загоняли в них кур, потому что озлобленные хозяева просто выгнали этих кур со своих дворов на улицу — хотите, ловите сами! Где же хваленые Гоголи и Салтыковы-Щедрины?

Ну а козу можно и спрятать. Пусть стоит себе в дровянике, никому не мешает. Но сосед, конечно, настукал. Как же без этого? Мы же советские люди, самые сознательные во всем мире. Пришла милиция.

И так жалко стало эту козенку, эту Светланочкину кормилицу, а пуще того саму Светланочку, что Николай соврал, будто козу свою он уже ликвидировал. Милиционер поверил. Однако сосед настукал вторично. Пришли опять. Обыскали сарай, увели. Светочка плачет, на милиционера бросается с кулачонками. Так, по-вашему, это не насилие?

Или уже разучились понимать, где беззаконие, где закон? Оказывается, прекрасно все понимаем. Вот заметочка в „Правде“, нарочно вырвал клочок и ношу в кармане, чтобы вам показать, да все забывал. Возьми и вслух прочитай, а то у меня руки рулем заняты. Взяла Лиза и внятно, выразительно прочитала:

„КОНФИСКОВАН ДОМ С. АЛЬЕНДЕ[53]

Париж, 24, ТАСС. Фашистская хунта в Чили совершила новую позорную акцию. По сообщению из Сантьяго, хунта объявила конфискацию загородного дома, который принадлежал героически погибшему Сальвадору Альенде. Как известно, после захвата власти реакционная военщина осуществила незаконную конфискацию собственности многих видных деятелей Народного единства, в том числе выдающегося поэта-коммуниста Пабло Неруды“.

Итак, вот заметочка в „Правде“. Конфискация собственности, загородного особняка, названа акцией позорной и незаконной. Значит, понимаем, что незаконно конфисковать чужую собственность, и даже пишем об этом в „Правде“. Ну а конфискация козы у бедного Николая с завода „Автоприбор“? А конфискация всех загородных усадеб и вообще всех усадеб в первые же дни после захвата власти? Это, значит, законно и не позорно?

Трудно ли понять, что речь идет не о законности отдельных акций, а о законности захвата власти той или иной группой, о законности того или иного государственного переворота, о законности той или иной власти как таковой? Тогда почему же, скажите, по каким таким признакам один насильственный захват власти считается законным и доблестным, а другой незаконным и позорным? Группа (партия) вооруженных людей силой захватывает власть, эти люди конфискуют что можно, где можно, выселяют, сажают в тюрьмы и лагеря, мучают там, уничтожают чуть ли не половину населения страны, насильственно загоняют людей в нелепые колхозы, предварительно отняв у них, насильственно же, землю, лошадей, инвентарь, и все это, представьте себе, законно!

Ну, конечно, то ведь мы конфискуем, а не у нас (или не у наших приспешников). Когда Сальвадор Альенде или бородатый Фидель на Кубе конфисковал все направо и налево, „Правда“ не писала, что это незаконно и позорно. Еще бы, это ведь мы…

— Да, Владимир Алексеевич, мы. И притом для блага народа.

— И Соловки для блага народа?

— И Соловки.

— И гражданская война с миллионными жертвами?

— И гражданская война с миллионными жертвами.

— И коллективизация с миллионными жертвами?

— И коллективизация с миллионными жертвами.

— И инспирированный голод в Поволжье и на Украине в 1933 году с миллионными жертвами?

— И голод в Поволжье и на Украине.

— И разорение всех церквей?

— И разорение всех церквей.

— И страдания людей в лагерях?

— И страдания людей в лагерях.

— И жизнь колхозников десятилетиями на пустых трудоднях?

— И жизнь колхозников на пустых трудоднях.

— И все это для блага народа?

— И все это для блага народа.

— Да, черт возьми, давайте посмотрим в конце концов, что же это за благо такое, ради которого погибло полнаселения страны. Кто говорит — около семидесяти миллионов, а кто говорит — и все сто двадцать. Что же это за рай земной, взращенный на этакой-то кровище, на этих-то муках мученических. Мы уж не будем вдаваться в нравственную сторону дела и не будем развивать интеллигентские хлюпанья вроде Достоевского, который доказывал, что никакого блага не может быть, если оно куплено хоть одной мученической слезой ребенка или одной жизнью. Нет, примем путь и безнравственную посылку, что ради блага народа можно идти на неисчислимые жертвы. Но представляете ли вы, каким должно быть благо, купленное ценой шестидесяти миллионов жизней, каким должен быть этот социалистический рай? Оглянемся окрест себя и посмотрим, чего мы добились? Чего мы достигли? За что заплатили такую чудовищную цену?