Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Отклонение от этого порядка допускается только по воскресеньям и большим праздникам, когда государь посещает монастыри в окрестностях Москвы».

Я вам специально не назвал имя посла, это клеветническое послание написавшего, потому что донесения других послов совпадали с ним до слова. Удивляться тут нечему, ибо это и был незыблемый — изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год — порядок жизни нашего государя. Клевета же заключается в общем язвительном тоне донесений и в недалеком выводе, что-де царь московский никакого отношения к делам государственным не имеет. Они, иностранцы, считают, что настоящий государь должен издавать законы, вершить суд, строить города и храмы, рати водить, в этом заключается его государева служба. Они, иностранцы, принимают всю эту суету, пусть временами и полезную, за настоящую работу и, рассуждая высокоумно о Божьей Благодати, совершенно пренебрегают ею в жизни практической. Мы же, русские, схватываем картину мироздания целиком, не умом, а сердцем, мы от рождения знаем, что без Божьего благословения ни одно дело не делается, и потому понимаем, что главная забота государя, помазанника Божия, — это благословение призывать и укреплять.

Вот и судите теперь сами, как Федор справлялся со службой царской, ведь ни минуты роздыху он себе не давал, куда до него суетливым государям европейским! А ведь он был такой же человек из плоти и крови, и ему хотелось развлечений и увеселений, и он любил бои медвежьи, и смеялся шуткам и проделкам шутов, и был весьма привержен утехам телесным, этим он в отца пошел, а тот в весь наш род. Несмотря на вид тщедушный, сила мужская в Федоре была немереная — Арина была брюхата беспрерывно. И когда только успевал? Ведь и в этом укрощал Федор свои желания в угоду службе царской, строго соблюдал все постные и запретные дни, чтобы ничем не вызвать неудовольствия Господа. Если просчитать все такие дни в году, то ничего для жизни не останется. Уж я-то знаю, прости меня, Господи, грешного!

Справно нес свою службу царскую Федор, и народ русский правильно видел источник своего благоденствия и искренне возносил хвалу царю. И каково было нам слушать, когда какой-нибудь иноземец потешался над скудоумием царя русского и происходящим от этого нестроением в державе нашей! В Москве они, понятное дело, помалкивали, но у себя дома расходились. Помню, князь Троекуров, бывший в Польше с посольством нашим, рассказывал, как ему паны подобными словесами досаждали и как он, не сдержавшись, ответил им: «Речи ваши дерзостны и нелепы! Царствование благодатное именуете невзгодою и бедствием для державы Русской! Видите гнев Божий там, где мы видим одну милость Небесную! Горе тому, кто злословит венценосца! Имеем царя здравого душой и телом, умного и счастливого, достойного своих великих предков. Как и они, Федор судит народ, строит землю, любит тишину, но готов разить и недругов. Есть у него воинство, какого еще не бывало на Руси, ибо он милостив к людям и жалует их щедро из казны своей. Есть воеводы добрые, ревнители славы умереть за Отечество. Но более всего умеет Федор молиться, и Господь, благоволя о небесной вере его, даст ему, конечно, и победу, и мир, и благоденствие, и чад возлюбленных, да здравствует племя Святого Георгия вовеки веков!» Что тут добавить?! Утираю слезы и умолкаю.

Божье благословение для державы — вещь необходимейшая, но все ж таки и об управлении забывать не след. Обо всех этих суетных делах, до которых не только у царя, но и самого Господа Бога за Его великой занятостью руки могут просто не дойти. Господь, конечно, всеведущ и всемогущ, но знать и мочь — это одно, а делать — совсем другое. Все мы, человеки, созданные Господом по образу Его и подобию, знаем это не понаслышке, а на собственном горьком опыте.

Посему при государях московских всегда правители состояли, которые претворяли в жизнь указы царские, а иногда и составляли эти указы по слову государеву, случалось, что и изрекали это слово, уловив мысль царскую в движении бровей или по какому-нибудь другому признаку. Без правителя ни один государь не обходится, даже самый деятельный, вот и у брата моего был Алексей Адашев, мир его праху! Тем более правитель был необходим царю Федору, все силы и время тратившему на дела божественные.

Федору и тут повезло! Не иначе как сам Господь указал ему на Бориса Годунова, ведь по смерти царя Симеона никто и предположить не мог, что в самом скором времени этот молодой человек выдвинется на первое место в государстве и, что более удивительно, продержится на нем во все годы федоровского правления.

Теперь мало кто вспоминает Бориса Годунова, а пройдет совсем немного лет, и само имя забудется. Такова уж доля всех правителей, их ненавидят в силе и предают забвению на следующий день после отставки. Все их добрые дела приписывают государю — и это правильно! Им же оставляют все зло, что было совершено во время их правления, да еще и прибавляют. В сущности, правитель имеет единственный способ остаться в памяти народной — совершить самому или взять на себя какое-нибудь невиданное доселе преступление государя. Но Борису Годунову и тут не повезло, сам он не имел склонности к злодейству, о Федоре я уж и не говорю. Какие-то следы деятельности правителя находятся обычно в летописях, вот ведь имя Алексея Адашева не сгинуло бесследно, хотя прошло много больше времени. Но от тех лет сколько всего осталось, и текущие летописи, и свитки, что сам Адашев правил, там он ангел во плоти, и более поздние списки, по указке Захарьиных составленные, там одна чернота, историк пытливый найдет все, что пожелает, на свой вкус. Но тогда все же порядок был, хоть и допускал он многократные исправления. А со времен опричнины какая-то напасть огненная обрушилась на архивы царские, горят и горят. Одно время летописи совсем писать перестали, чтобы огонь не привлекать. Борис Годунов и тут попытался порядок навести, но пожар великой Смуты уничтожил и эти плоды его трудов. Вот пишу я эту свою историю и только за голову хватаюдь — по удаленности моей от двора в те годы многое я не знал, многие вести доходили до меня искаженными, а справиться-то и негде! Пишу, что упомню. Но у меня хоть собственная память есть, а как будущие историки обходиться будут — ума не приложу. Неужели будут кивать на ту историю, что я для Ваньки Романова составлю? Господи, помилуй!

Тем больше у меня оснований рассказать сейчас о Борисе Годунове несколько подробнее. Знал я его, впрочем, не очень хорошо и совсем не близко. Собственно, первый раз задержал на нем пристальный взгляд лишь в тот памятный и описанный уже мною день, последовавший за смертью царя Симеона. Он тогда несколько неожиданно выступил в прямом и переносном смысле из-за спины своего дяди, боярина и окольничего Дмитрия Годунова. Был он относительно молод, не старше тридцати пяти лет, я так думаю. Он был почти ровесником царю Федору и Федьке Романову, но внешне сильно от них отличался. Рядом с царем он поражал величественной красотой, казался высок ростом и дороден, говорил сладкоречиво и глубокомысленно. В сравнении же с Федькой проступала рыхлость и какая-то болезненность, как-то сразу чувствовалось, что удобный возок Годунов предпочитает доброму коню, лицо застывало в бесстрастную маску, слова текли гладко и складно, но вызывали в памяти творения борзых в писании прошений дьяков и способны были обольстить лишь зрелых мужей, да и то щедрыми посулами, тогда как Федька, уснащавший речь простонародными прибаутками, мог обольстить кого угодно и одним лишь тоном. Но Федьки Романова в тот день с нами не было, а дело Борис Годунов имел тогда со зрелыми людьми, вроде меня, так что первое впечатление было сильным, особенно от уверенного и спокойного: «Я приказал».

Начало службы Бориса Годунова я не застал и за первыми его шагами следил невнимательно, можно сказать, совсем не следил из-за его худородности. Знаю лишь, что был он рындой у царя Симеона, сначала с рогатиной, потом с саадаком. Двигал его, несомненно, дядя, но не очень успешно. Богдан Вельский принял рындовскую рогатину из рук Бориса Годунова, а как вскоре обошел его — в такую милость у царя Симеона вошел, что за столом с ним сиживал, а кравчий Борис Годунов им вино наливал. Резко в гору пошел он после смерти Ивана, когда царь Симеон неожиданно ввел его в Думу боярскую, пожаловав ему чин боярина. Я, как и многие старики-бояре, восприняли это как очередную блажь царя, но уже тогда ходили разговоры, что-де молодой Годунов — человек весьма дельный и в службе исправный. Так ли это было, не знаю, ведь Борис Годунов все эти годы при дворе состоял, в войско назначение не получал, приказами не заведовал, в городах не наместничал, как тут человека оценить?

Тем более удивительно, с какой уверенностью он начал свою деятельность опекуна при молодом царе Федоре, как будто родился для этого места. Он не стал заниматься интригами, что было естественно для человека, проведшего всю сознательную жизнь при дворе, а рьяно взялся за переустройство державы. Старшие опекуны, князь Иван Мстиславский да князь Иван Шуйский, смотрели сначала на это косо, но Годунов демонстрировал им такое глубочайшее уважение и такое желание услужить, что они с легким сердцем взвалили на него бремя всех текущих государственных дел, а сами с неменьшим рвением принялись за устройство своих.