Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге

В конце концов пришли к единому решению: выбираем немецкоговорящий Цюрих. Снова увидимся со старыми друзьями! Вспомним о том времени, когда спасались от Гитлера! Европейская культура в центре столь знакомого Старого Света! Видит Бог, Кате не впервой паковать чемоданы, «бедные старички» должны наконец, несмотря на все сомнения, обрести покой, пора положить конец цыганской жизни, вызывавшей постоянные жалобы Томаса Манна, поскольку нигде он не чувствовал себя уютно.

Наконец поздней осенью 1952 года они решились: после дома на Пошингерштрассе, разрушение которого так подробно описал военный корреспондент Клаус Манн, после дома на Шильдхальденштрассе, на Стоктон-стрит, на Амалфи-драйв и Сан-Ремо-драйв пришел черед Глерништрассе в Эрленбахе: «Нашелся по-настоящему приличный дом, хотя и далеко не дворец, в Эрленбахе возле Цюрихского озера, совсем недалеко от наших пенатов в Кюснахте, с чудесным видом на озеро и горы, с необыкновенным ландшафтом, покорившим сердце отца. Но он не меблирован». Катя — как всегда — позаботилась о временной обстановке. И незадолго до Рождества состоялся переезд в новое жилище. Арендная плата составляла девять тысяч франков в год, настоящий подарок. Вручение ключей происходило в радостной обстановке; после месяцев раздумий и мучительных поисков настроение будущего хозяина дома было близким к эйфории: «Знаменательный, достопамятный, эпохальный день, самый значительный после Аросы 1933 года, ему надлежит занять особое место в моих мемуарах. Минуло девятнадцать лет, как мы покинули Мюнхен, который совсем недавно с большой помпой посетили вновь. После четырнадцати проведенных в Америке лет мы возвратились наконец в Швейцарию.[…] Предвкушаю, […] предвкушаю радость жизни […] в Цюрихе, в уютном доме, мое сердце доверчиво рвется навстречу любимым лесам и лугам, объятое почти юношеской радостью новизны и полное надежды на творческие успехи».

Однако новое жилище вскоре разочаровало Маннов. Когда расставили прибывшую из Калифорнии мебель, выяснилось, что потолки в доме чересчур низкие, комнаты очень узкие, а рабочий кабинет слишком невелик, даже тесен, чтобы разместить в нем книжные шкафы, но главное — поставить софу. К тому же у хозяина не оказалось отдельной ванной. Вожделенное творческое вдохновение не приходило, работа застопорилась. Томас Манн приписал это неблагоприятно сложившимся обстоятельствам: «Тоскую по той атмосфере, которая царила вокруг меня, когда я, забившись в угол софы, работал над „Фаустом“. Никогда не забуду дом в Пасифик Пэлисейдз и ненавижу здешний».

А вот в поездках и выступлениях Томас Манн не ведал усталости. Даже в битком набитых слушателями залах «он мог часами вести самые оживленные дискуссии, не ощущая после того каких-либо неприятных последствий». Время шло, и положение в Германии менялось, так что у Кати даже зародилась какая-то надежда на возвращение. Решение остаться в Европе оказалось, в конце концов, верным. «Из-за океана доходят малоприятные вести. […] Среди отзывов по поводу выборов пятизвездного [Эйзенхауэра] вместе с его ужасными сторонниками есть, пожалуй, только один разумный; здесь, на этом континенте, все испытывают сильнейшую озабоченность происходящим».

В том числе, и озабоченность личного свойства. Все более заметная вздорность Эрики, ее самонадеянность и дерзость ежедневно причиняли матери боль: «К., как это случалось уже не раз, мучает ее [Эрики] ненависть, выражаемая в крайней форме; ей с трудом удается скрыть желание порвать с Э. все отношения». К тому же в это время Томаса Манна одолевали многочисленные простуды, он опять терял в весе, а в довершение всего Катя сетовала на недомогания. «Временами здоровье моей жены оставляет желать лучшего, — жаловался Томас Манн своему другу Фейхтвангеру, оставшемуся в Калифорнии. — Но она держится бодро и, как всегда, очень деятельна. Двадцать четвертого июля будем отмечать ее семидесятилетие. Она не хочет устраивать шумиху и привлекать к себе внимание, которого, однако, столь достойна! Эрика, со своей стороны, старается как-то растормошить общественность».

И это удается, что заметно по хвалебным статьям, появившимся в крупных газетах: панегирик Бруно Вальтера в не любимой Маннами «Нойе Цюрхер Цайтунг» и поздравления Лиона Фейхтвангера в «Ауфбау». Эрика и сама создала чудесный портрет своей матери. Старшая дочь обладала талантом с особой выдумкой обставлять разные торжества, что доказывает прекрасная инсценировка в Санари во время празднования пятидесятилетнего юбилея Кати или организация импровизированных торжеств по поводу завершения Волшебником работы над тем или иным произведением.

Сама Катя выдвинула одно-единственное пожелание к проведению празднества: она хотела быть в этот «великий день» вместе с бра-том-близнецом, но категорически отклонила его предложение отметить их общий юбилей вместе с оставшимися в живых родными «на баварской земле». Если уж кому-то хочется ее чествовать, то только там, где она решилась провести остаток своей жизни: «дома», в Цюрихе. И здесь «торжественный день» был отмечен «на славу», как об этом сообщили Иде Херц. «Все началось с самого утра. Приехавшие дочери — были все три и еще Голо — соорудили роскошную конструкцию, затем в превосходном исполнении нескольких артистов симфонического оркестра прозвучала „Утренняя серенада“ в аранжировке нашего швейцарского друга Рихарда Швейцера».

Не обошлось, естественно, и без праздничного спектакля в стихах, сочиненного Эрикой, который разыграли четверо «прелестно наряженных» внуков. (В автобиографическом романе «Профессор Парсифаль» Фридо Манн мастерски живописал это действо.) Ко времени ланча подъехали оба брата, «союбиляр и Хайнц, с супругами и детьми, и очень милые теща и тесть Михаэля», а вечером швейцарские друзья пригласили всех на праздничный ужин в «Эдем ам Зее», где «прозвучало столько прекрасных речей, но самым волнующим был спич моего мужа».

Несмотря на весь скепсис, торжество принесло и положительные эмоции, даже вопреки возникшим у Кати опасениям, что ей никогда не справиться с изъявлениями благодарности великому множеству тех, кто прислал ей «письма, телеграммы и цветы»: «меня чересчур много поздравляли».

Она поспешила с ответными письмами, благодаря тех, кто не забыл о ее юбилее, потому что, как всегда, ее ожидали более неотложные дела: дом! Дом, способствовавший новому созидательному творчеству. Дом, который Катя и Эрика искали, не щадя своих сил. Дом на манер калифорнийского. Три долгих месяца ушли на поиски такового, и все-таки они нашли: расположенный высоко над озером, с видом на водный простор, кругом холмы и сады, неподалеку от города, между лесными массивами и city, да к тому же там некогда проживал Конрад Фердинанд Мейер[176]. Кильхберг на Цюрихском озере, Альтеландштрассе, 39. Покупка была оформлена 28 января 1954 года — «великий день». Томас Манн утверждал: «Дата, вне всяких сомнений, достойная упоминания в этих мемуарах, начатых в 1933 году. Я верю, что это самое правильное и разумное».

В Чистый Четверг 1954 года в сопровождении Эрики Катя и Томас Манн впервые вместе обошли последнее в их жизни жилище, виллу в Кильхберге. «Соединение моего кабинета с библиотекой — великолепная идея. […] У меня опять, как и в Калифорнии, собственная ванная комната. И очень отрадно, что до и после еды я могу, как и прежде, удобно расположиться на своей софе, приехавшей вслед за нами из П. П. [Пасифик Пэлисейдз]», — гласит запись, сделанная непосредственно после переезда — 15 апреля 1954 года.

Поначалу все шло хорошо; он снова возобновил работу над «Крулем», «устроившись, как и прежде, в углу софы». Дом очень уютный, вид из окна прекрасный, местечко более цивилизованное, по сравнению с Эрленбахом. Катя могла теперь успокоиться и наслаждалась визитами своих старинных друзей: «Вечером Молли и Аллан Шенстоун, — записал 16 июля 1954 года в дневнике Томас Манн. — Для Кати это „dreamlike visit“[177]», о котором она вспоминала с большой теплотой. В своем письме подруге она еще раз призналась ей, как много значат для нее всякие мелочи, напоминающие о проведенном вместе времени. «The little silver disk you once gave me in Princeton, is always on my desk, and I’m wearing your shawl every day»[178].