О СТАЛИНЕ И СТАЛИНИЗМЕ - Рой Медведев

«Почему так много людей, преданных революции и готовых умереть за нее, людей, которые прошли через царские тюрьмы и ссылки и не раз смотрели в глаза смерти, почему столь многие из этих людей сдались на следствии и подписали фальшивые протоколы, «признавшись» во всякого рода преступлениях, которых они никогда не совершали? Причина этих «признаний» и «самооклеветания» заключается в следующем:

1) Сразу же после ареста начинается активная обработка арестованного. Сначала словесная обработка с соблюдением некоторой доли вежливости, потом крик и ругань, унижения и оскорбления, плевки в лицо, легкие удары, издевательства. «Ты сволочь», «Ты подлец», «Ты предатель и шпион», «Ты настоящая дрянь» и т. д. и т. п. Человека унижают до беспредельности, ему внушают, что он ничтожество.

Так идет день за днем, ночь за ночью. Устраивается так называемый «конвейер». Следователи меняются, а заключенный стоит или сидит. Это сутками. Меня, например, держали на «конвейере» восемь суток. Не дают спать… «Конвейер» – страшная пытка. А в это же время тебя пинают, оскорбляют, если сопротивляешься,- бьют. Задача «конвейера» – морально сломить человека, превратить его в тряпку.

Но если вы выдержали «конвейер» и не «раскололись», тогда следует физическая пытка. Измученного человека доводят до состояния, когда ему все становится безразличным и он склонен принять все, что ему внушают.

– Ты подлец.

– Да, подлец.

– Ты предатель,

– Да, предатель.

– Ты был провокатором.

– Да, я был провокатором.

– Ты хотел убить Сталина.

– Да, я хотел убить Сталина.

И т. д.

В это время арестованному подсовывают версии, сочиненные следователем, и арестованный безропотно их принимает. Следователи торопятся закрепить достигнутый успех. Оформляются первые протоколы или «собственноручные показания».

2) Следующий этап – это этап закрепления полученных «достижений». Арестованного начинают кормить прилично. Дают ему папиросы, передачи от родных, разрешают даже чтение газет и книг. Но работа над несчастным продолжается. Ему внушают, что теперь поворот невозможен, что спасти себя он может только «чистосердечным раскаянием», что он сам должен теперь думать над тем, что еще может он сообщить следствию. Заключенного снабжают бумагой, чернилами, чтобы он писал «показания» в камере, подсказывают ему тему и контролируют работу.

У жертв обработки нередко возникают колебания. В НКВД придумали, однако, тысячи способов подавления этих колебаний. Заключенному устраивают очные ставки с такими же, как он, несчастными людьми. Происходит «взаимовлияние». Применяются дополнительные методы физического воздействия. Заключенных вызывают к «прокурору», который оказывается переодетым следователем. Устраивают провокационные заседания «суда» и т. д.

3) Если подследственный должен предстать перед судом (абсолютное большинство заключенных осуждалось заочно различными «тройками», Особым совещанием и т. п.), то с ним проводится дополнительная работа, своеобразная репетиция суда. Тут все – и угрозы, и внушения, и «серьезные разговоры»: «Имей в виду, не просто расстреляем, а будем мучить, раздирать по частям» и т. д. Многим внушается мысль, что никакого расстрела не будет, что это только для печати, а в действительности все остаются живыми и невредимыми. Для примера показывают живых «расстрелянных» (потом этих людей все равно расстреляют, а пока используют для обмана живых). Во время суда палачи и истязатели тут же, перед носом заключенного. Они – живое напоминание о том, что будет в случае колебаний…

4) Следствием была разработана очень сложная система «индивидуального подхода» к подследственному. Его предварительно изучают через камерных стукачей, через систему коротких вызовов к следователю (если он сидит в одиночке). Обработка идет в камере, в кабинете следователя. Одного берут на испуг, другого на уговоры, третьего на посулы, к четвертому применяют сочетание разных методов. Но главное – заключенного лишают сразу всякой возможности защищаться.

5) И все же главная причина того, что люди, сильные волей, не раз смотревшие в глаза смерти, нередко ломались на следствии, соглашались на чудовищное самооклеветание, состояла не в страшной жестокости следствия. Все дело было в том, что эти люди неожиданно были лишены почвы, на которой они выросли. Тут человек напоминает растение, выдернутое из земли и брошенное на произвол ветров и непогоды, лишенное питания, влаги и солнца. Идеалы разбиты. Врагов классовых перед тобой как будто нет. Народ, советский народ, настроен враждебно. Ты – «враг народа». Опереться не на что. Человек летит в пропасть и не понимает причины. Почему? За что?…

Разумеется, было немало людей, которые сдавались без боя. Атмосфера внутритюремно-следственного террора создавала соответствующие безнадежные настроения. Многие «свеженькие» заключенные сразу же подписывали все, что им подсовывали, считая, что сопротивление бесполезно и защита невозможна. При этом возникало новое явление в следственной практике, когда стороны мирно договаривались и о «преступлениях», и о «мере наказания». Очень многие военные поражали меня подобной «мягкостью». Они говорили: «Нет, бить себя я не позволю. Если не нужен им – пусть расстреливают. Подпишу все, что они хотят», И делали это без всякой борьбы, без сопротивления. И это тоже был своеобразный протест против произвола».

2

Политических заключенных различные «тройки», Особые совещания осуждали заочно. Порой все же состоялись суды, но суды «особые» – на них никого не допускали, не было защитников, не было даже прокурора. Продолжался такой суд, даже по сложным делам, не более 5-10 минут. Суд над Косаревым занял 15 минут – это было редкое исключение. Для многих заключенных день суда становился их последним днем, так как по закону от 1 декабря 1934 года приговор следовало приводить в исполнение немедленно. Некоторых приговоренных к высшей мере несколько дней, а то и месяцев держали по каким-то причинам в камере смертников. Большинство казнили сразу после суда: стреляли в затылок на лестнице или в тюремном коридоре, расстреливали в подвале группами. В подвале на Лубянке и в Лефортове, как мне рассказывали, запускали тракторный двигатель, чтобы на улице не было слышно выстрелов. Узников других московских тюрем возили расстреливать на окраину города. Е. П. Фролов записал рассказ одного из тех, кто не раз конвоировал приговоренных. Их отвозили на пустырь, примыкающий к одному из московских кладбищ. Там, у кладбищенской стены, и расстреливали. Занимались этим двое людей, жившие в землянке. Когда привозили осужденных, из землянки выходил человек с испитым лицом, принимал документы и заключенных и тут же расстреливал. В землянке, куда конвоир однажды зашел, на столе стояли две бутылки – одна с водой, другая с водкой.

Расстреливали мужчин и женщин, молодых и глубоких стариков, здоровых и больных. Как свидетельствует старый большевик А. П. Спундэ, известного латышского коммуниста Ю. П. Гавена доставили к месту расстрела на носилках. Гавен вступил в РСДРП в 1902 году, активно участвовал в революции 1905 года, провел многие годы на каторге, где был искалечен и тяжело заболел туберкулезом. Он занимал пост председателя ЦИК Крымской АССР, а затем работал на дипломатической службе. По свидетельству дочери Героя Советского Союза генерал-лейтенанта и начальника ВВС Красной Армии Я. В. Смушкевича, его также несли расстреливать на носилках.

Тех, кто не был приговорен к расстрелу, после осуждения ждали долгие годы тюрем, а затем лагерей. Исторического описания этих тюрем, лагерей и ссылки, подобных, например, многотомному исследованию М. Н. Гарнета по истории царской тюрьмы, пока нет. Однако немало сделали художественная литература и мемуаристика. Под рубрикой «Лагерная литература» в моей библиографии около 200 наименований рукописей и книг, почти половина которых опубликована зарубежными издательствами.

Концентрационные лагеря и временные тюрьмы для политзаключенных или заложников возникли еще в годы гражданской войны. Однако более или менее упорядоченная пенитенциарная система начала создаваться лишь с начала 20-х годов. К этому времени стали разрабатывать и соответствующее законодательство. Режим политических заключенных в начале 20-х годов был сравнительно мягким. Они сохраняли одежду, книги, письменные принадлежности, ножи, могли выписывать газеты и журналы, получали надбавку к общему питанию, освобождались от принудительных работ и не подвергались унизительной проверке. В политизоляторах допускалось самоуправление, заключенные выбирали старостат и через него сносились с администрацией. Надо сказать, что к «политическим» относили тогда эсеров, меньшевиков, анархистов и представителей других социалистических партий, участвовавших в революционной борьбе против царизма. Члены буржуазных, а тем более монархических партий, участники белогвардейского движения значились в документах ВЧК как контрреволюционеры и содержались вместе с уголовниками. Для них установили жесткий карательный режим, хотя это было явным нарушением провозглашенных вскоре после Октябрьской революции принципов новой власти.