Нечаев: Созидатель разрушения - Феликс Лурье

«Кто составлял Комитет, — отвечал Рипман на вопрос следователя, — я не знаю и арестованы ли члены Комитета — тоже не знаю, так как это было тайною для всех, но я думаю, что Комитет существовал, так как вряд ли Нечаев один мог успевать заправлять всем. Несмотря на неизвестность и таинственность Комитета, между членами («Народной расправы». — Ф. Л.) была доверенность к нему, необходимая для достижения цели и согласия образа действия, так как всем распоряжаться нельзя, а нужно было подчиняться кому-нибудь одному; впрочем у многих было желание узнать более о комитете, но желание это оставалось без успеха, так как о комитете никто ничего не мог сказать. Мне самому приходилось слышать вопросы о том же от членов моего кружка и я принужден был им говорить, что и мне самому решительно ничего не известно по этому вопросу и что нужно от членов общества доверие. На этом доверии была основана вся организация: я верил в честность убеждений принявших меня в общество; другие верили мне. Впрочем власть Комитета была отчасти основана на угрозе со стороны Комитета, так как каждый член, в случае неповиновения боялся мести его».[341]

До конца октября 1869 года так думало большинство московских заговорщиков. Но со временем вера в существование Комитета среди членов сообщества начала постепенно исчезать; чем ближе к Нечаеву стоял участник «Народной расправы», тем быстрее рассеивалось его представление о реальности Комитета как некоего коллективного органа. В последних числах ноября Николаев «решился спросить его (Нечаева. — Ф. Л.) о том, действительно ли существует Комитет и не заключается ли он на самом деле в самом Нечаеве? Не отвечая утвердительно на мой (Николаева. — Ф. Л.) вопрос он говорил мне, что все средства позволительны для того, чтобы завлечь людей в дело, что правило это существует и за границей, что следует ему Бакунин, а равно и другие, и что если такие люди подчиняются этому правилу, то понятно, что и он, Нечаев, может поступать таким образом».[342] В это время уже шли аресты, и Сергею незачем было скрывать от своего ближайшего подручного действительного положения дел.

Нечаев постоянно внушал участникам «Народной расправы», что их кружки всего лишь небольшая частичка могучего механизма, приводимого в движение Комитетом, и, изощряясь в фантазии, стремился убедить их в реальности его существования. В разговорах с доверчивым Кузнецовым Сергей выражал недовольство требовательностью к нему со стороны Комитета, показывал конверты с «директивами». Однако критика Комитета не могла внушить к нему почтение и страх. Поэтому Нечаев познакомил конспираторов с «агентом» Комитета молчаливым Николаевым и ловко разыграл сцену, впоследствии рассказанную Рипманом во время суда:

«Вскоре после того как мы дали согласие, Нечаев начал запугивать нас, если можно так выразиться, властью и силою Комитета, о котором он говорил, что будто бы существует и заведует нами. Так один раз Нечаев пришел к нам и сказал, что сделалось Комитету известно, что будто кто-то из нас проговорился о существовании тайного общества. Мы не понимали каким образом могло это случиться. Он сказал: «Вы не надейтесь, что вы можете проговориться и Комитет не узнает истины: у Комитета есть полиция, которая очень зорко следит за каждым членом». При этом он прибавил, что если кто из членов как-нибудь проговорится или изменит своему слову и будет поступать вопреки распоряжениям тех, кто стоит выше нашего кружка, то Комитет будет мстить за это».[343]

Кто проговорится, кто из них агент Комитета? Недоверие друг к другу и страх перед беспощадным таинственным Комитетом истребляли желание противиться любым указаниям всемогущего Комитета, порождали полное повиновение. Нечаев постоянно заботился о беспрекословном, абсолютном повиновении заговорщиков своему вожаку.

В первых числах октября Сергей отправился в Петербург, жил он там конспиративно и где останавливался, неизвестно, один только раз переночевал у слушателя Медико-хирургической академии И. Н. Лихутина. Нечаев стремился создать в столице кружки «Народной расправы», о существовании которых успел порассказать москвичам. Однажды он сообщил своим соратникам, что в Петербурге арестовано пять «кучек» — кружков, но это пустяк — их там много.[344] Лихутин расспрашивал Сергея о цели тайного сообщества, но ответами удовлетворен не был. Нечаев говорил о необходимости тесной связи московского и петербургского студенчества, «чтобы возможно было легко получать и доставлять разные летучие листки».[345] Лихутин отвечал, что листки за бесполезностью никому не нужны, тогда Нечаев предложил ему отправиться с ним в Москву и самому убедиться, какую он создал там организацию и при ней типографию, Лихутин на поездку согласился.

В показаниях Лихутина подробно описан его вояж в Москву.[346] При их чтении не следует забывать, что перед следователем и судебными властями он стремился любой ценой выгородить себя и своих товарищей. Поэтому из показаний Лихутина и других подследственных использованы лишь бесспорные факты, достоверность которых подтверждена показаниями других лиц.

В поезде Нечаев объяснил Лихутину, что в конспиративный кружок посторонних лиц не пускают, поэтому он решил представить его московским заговорщикам агентом «женевского общества» и проинструктировал, как себя вести. В магазине Черкесова Лихутин познакомился с Успенским и Прыжовым, показал им «женевский бланк», полученный от Нечаева, и задал несколько вопросов. Из сбивчивых ответов он сразу же понял, что регулярных собраний не проводится и «работа никакая не делается», а типографии нет и в помине. Затем столичный визитер в сопровождении Флоринского отправился в Петровско-Разумовское и оставался у него на «даче» до вечера. На расспросы Лихутина хозяин «дачи» рассказал, как Нечаев «мало церемонится с людьми, не разделяющими его образа действия; он (Флоринский. — Ф. Л.) приводил мне (Лихутину. — Ф. Л.) в пример большое число людей, забранных во Владимирской губернии, которые были подведены разными письмами и прокламациями Нечаева».[347]

«Вечером зашел Нечаев, — вспоминал Лихутин, — и мы отправились в собрание главного кружка Петровской академии. Поднялись на самый верх; там сидело четыре человека; меня Нечаев представил опять-таки как члена комитета женевского; их фамилий он не называл, а называл просто нумерами: № 1, № 2, № 3, № 4. После нашего входа они принялись за свои занятия, которые казались мне крайне скучными; занятия состояли в отчетах всех по очереди собранных об какой-либо личности справок, затем читали список всех когда-либо бывших студентов Петровской академии и делались отметки, обратить или нет на него внимание. Это занятие не одному мне казалось скучным. Нечаев заснул совершенно, так что это заметили. Вскоре все окончилось, и я отправился спать к одному из четверых».[348]