Жизнь как КИНО, или Мой муж Авдотья Никитична - Элеонора Прохницкая

Однажды мы встретились в лифте. Они собирались на очередную прогулку. Я не стерпела и спросила: «Зачем вы так изуродовали собаку, для чего так раскормили ее?», хотя, честно говоря, хотела спросить: «Для чего вы мучаетесь с этой собакой? Почему не усыпите ее?» И хорошо, что не успела задать ей этот бестактный, бездушный вопрос.

Анастасия Павловна, так звали эту женщину, ответила мне тогда:

— Тишка очень мало ест. Я буквально впихиваю в него еду. А толстый он потому, что больной. Сахарный диабет у него, астма, сердечная недостаточность. Старенький он уже, пятнадцатый год ему пошел. Помножьте-ка на семь…

Потом, всякий раз встречаясь с ними, я справлялась о здоровье Тишки, а благодарная за это Анастасия Павловна рассказывала мне все новое и новое о Тишке и о своей жизни.

… Однажды под вечер, возвращаясь откуда-то домой, она увидела в подъезде троих мальчишек, мучивших щенка. Он был очень мал и слаб. Они скидывали его с четвертой ступеньки на каменный пол. Щенок распластывался на все четыре лапы, громко кричал, моля о пощаде, а юные пионеры в красных галстуках весело хохотали, наслаждаясь медленным убийством беззащитного, маленького существа.

Когда Анастасия Павловна вошла в подъезд, щенок уже не смог подняться с пола и только тихонечко стонал. «Чей это щенок? Что вы с ним сделали?..» Ребята не отвечали. «Что вы тут делаете в этом подъезде? Где вы живете?..» — продолжала задавать вопросы Анастасия Павловна. Ребята врассыпную бросились наутек. Она подняла щенка. Он сильно дрожал и лишь изредка продолжал тихонько стонать, словно всхлипывать. Анастасия Павловна принесла его домой, в свою однокомнатную квартиру, где жила одна. Это было почти пятнадцать лет тому назад. С тех пор они никогда не разлучались. Тогда она с трудом выходила его, отнеся на следующее утро в ветлечебницу, где Тишке наложили шину на перебитую переднюю лапку. Кормила его насильно, вливая ему в защечинку по чайной ложке молоко с желтком и раз в день выносила его на руках погреться на теплое весеннее солнышко. Тишка выжил, окреп, подрос и, в благодарность своей спасительнице, своей маме, — а Тишка считал это именно так, потому что своей настоящей мамы он не знал и не помнил — он на все годы полюбил больше жизни эту женщину и был ей предан, как только может быть предана собака человеку.

— Может быть, стыдно и грешно говорить об этом, — поведала мне Анастасия Павловна, — но люблю я его больше своего сына. Он же все понимает, только сказать не может. У меня неприятности были одно время с сыном и с невесткой, обижали они меня сильно, и я часто плакала, так Тишка сядет рядом, в глаза мне смотрит, а у самого из глаз слезы катятся: «Не плачь, мол, а то я тоже буду с тобой плакать». А если я заболею и слягу в постель, то ляжет возле кровати, положит морду на мои тапочки и будет лежать, не двигаясь, без еды и воды, пока я не встану. А от сына родного я всю жизнь только грубость и обиду терплю. А теперь и вовсе обо мне забыл, с тех пор, как в Норильск с женой на заработки уехал. Шестой год ни одного письма…

Прозвучавший в восемь утра телефонный звонок недобрым предчувствием ударил мне в сердце. «С вами говорят из двадцатой городской клинической больницы. Вас просит приехать Гуляева. Ее с инфарктом вчера привезли».

— Но вы, вероятно, ошиблись. Я не знаю никакой Гуляевой.

— Некогда мне с вами выяснять, — раздался в трубке нетерпеливый голос. — Просила больная вам позвонить. Гуляева Анастасия Павловна.

Отложила все дела и поехала в больницу. Анастасия Павловна лежала в коридоре, так как мест в палате не было. Возле ее кровати стояла капельница.

— Ничего, завтра меня обещают перевести в палату, — успокоила она меня, увидев мое растерянное лицо. — Спасибо, что пришли… Это вчера вечером случилось, когда мы с Тишкой третий раз гулять пошли… — говорила она с трудом, делая большие паузы. — У меня вдруг голова закружилась, стало трудно дышать и зажгло в груди… а больше ничего не помню… очнулась вот здесь… Не знаю, куда мой Тишка подевался… Не поправлюсь, пока не узнаю, что с ним. Все лежу и думаю, не поймала ли его «будка»… не дай бог, к ним попасть и мученическую смерть принять… они там издеваются страшно, а Тишка и так в детстве натерпелся… Хочу просить вас съездить в цех отлова. Говорят, они отдают собак за деньги… За любые деньги, сколько бы ни попросили, заберите Тишку… Не заживет мое сердце, если Тишка где-то страдает… Некого мне просить, кроме вас… Вы уж меня извините, дуру старую, за мои причуды, вам, может, и не понятно это, но мы с Тишкой большую жизнь вместе прожили. — Она отвернулась к стене и часто-часто задышала.

— Анастасия Павловна, не надо волноваться, — постаралась успокоить ее я. — Для вас сейчас самое главное поправиться. А я обещаю вам, что съезжу в этот цех… непременно, завтра же, с утра.

Этот заповедник варварства и средневековья, где творятся непостижимые злодеянья, находился за городом, вблизи свалки, куда добраться можно было только на такси или на личной машине от окружной дороги. Еще далеко на подступах к этому страшному зданию были слышны душераздирающие крики животных: кошек и собак. Я с чувством ужаса перешагнула порог убогих ржавых ворот территории и остановилась в нерешительности. Откуда-то появившийся грязный, небритый, пьяный сторож, заискивающе улыбаясь, спросил: «За кошечкой приехали или за собачкой? А вот мы сейчас с вами поищем ваше сокровище. Идите за мной». Он повел меня мимо клеток с кошками, где находилось чрезмерное количество этих несчастных животных. В одной и той же клетке находились взрослые кошки и котята, родившиеся здесь же и устлавшие пол цветным ковром. Все были страшно худы, многие изранены, тут же валялись и трупы кошек. Я поинтересовалась, как кормят этих несчастных животных.

— А никак: питье и еда для них не предусмотрены, — ответил сторож. — Они же — мусор, утиль. Ведь цех-то наш утильный.

— Так что же? — спросила я. — Вы ждете, пока они умрут в страшных муках, прежде чем в дело их пустить?

— Ну нет, что вы, — обиделся сторож. — Что мы, изверги, что ли какие? Мы их гуманно умертвляем. Собак — током осветительной сети на 220 Вт, а кошек — в газокамерах. Правда, кошки живучие, гады. По нескольку часов не хотят задыхаться. Визжат, друг на друга набрасываются, разрывают друг друга и шкуры друг с друга сдирают. Цирк! Да и собаки тоже визжат от тока как резаные и корчатся в судорогах… Ну а что сделаешь, как их иначе, ведь не будешь всех вручную… Хотя иногда приходится помочь кому-нибудь, если слишком долго мучается…

— Не продолжайте, умоляю вас, — остановила я сторожа, чувствуя, что больше не в силах выдержать ни его рассказа, ни этой жуткой картины. — Покажите мне собак, отловленных вчера, и я уеду.