Непрочитанные письма - Юрий Калещук

Китаев обидчив, но чувство справедливости в нем врожденное, обиды он никогда не таит и зла за душой не держит. Из-за этих ли румынских долот, которые мы в то утро быстренько перетаскали в кузов китаевской машины, или, быть может, совсем из-за других — сильно влип однажды бурильщик Федя Метрусенко.

Федя, как говаривал один персонаж, вообще «человек отдельный». Бесшабашный, азартный, неуемный, он мог вызывать либо любовь, либо злобу, а нередко и оба эти чувства одновременно. Как бы убедительно и вдохновенно ни рассуждали о достоинствах любого труда, для Федора Метрусенко все умирало, если не было ощущения движения, чувства скорости и реального результата, который можно измерить, сравнить, сопоставить, о котором не скажешь расплывчатыми словами «хорошо» или «плохо», он выражается цифрами, метрами — и только. Проводка скважины складывается из многих этапов, и все они равно важны для достижения цели, но попробуйте вообразить себе, что вахте Федора выпал ремонт — профилактический или внезапный, не важно. Конечно, сработает он как надо, но ходить станет туча тучей, всех изведет занудливыми поучениями и никчемными придирками, будет изнывать от тоски, ожидая конца смены. Но если бурение! Тут Федя неудержим и неузнаваем, все спорится в его руках, и вахта работает слаженно, весело, самозабвенно. Эта Федина страсть нередко подводила не только его самого, чаще — его сменщиков (особенно не везло в таких случаях бурильщику Володе Серикову): до конца вахты, до упора елозит Метрусенко долотом по забою, а следующей вахте приходится начинать с замены инструмента, мучительной спуско-подъемной операции. С Сериковым до открытой войны дело доходило, но Метрусенко, не склонный преуменьшать своей роли в развитии буровых работ, спокойнейшим образом объяснял конфликт вздорностью сериковского характера, да еще не забывал высокомерно ввернуть, что вообще этот Сериков, попавший в бригаду, когда она уже почувствовала вкус настоящей работы, неровня ему, Федору Метрусенко, начавшему разбуривать Самотлор в числе первых, самых первых, для этого он из мастеров ушел, хотя не самым плохим мастером был в «Пермвостоке», но лучше быть бурильщиком на Самотлоре, чем мастером где угодно...

А в тот раз вот что вышло. Заступил Метрусенко на вахту, долото на забое — бури! Но из вахтового журнала явствовало, что в последнем интервале проходка резко упала, долото, видимо, сработалось, и нечего тут с самим собой в кошки-мышки играть — на подъем надо идти, менять инструмент. Забой тысячи полторы, шестьдесят свечей вира, поставить свежее долото, шестьдесят свечей майна... Полвахты уйдет, не меньше. И Федор стал к тормозу. «Чё хлебала разинули? Давай наращиваться! Бурим!» Однако и сам он с первого мига почувствовал, что инструмент не поддается ему, какое-то жалобное кряхтение, старческие скрипучие вздохи издавала сталь... И все же не меньше часа Федор поупирался, пока не решился на вира. Подняли. Куцее какое-то долото, нелепое. Струей из шланга обмыли шлам, глину — все ясно: одна шарошка на забое осталась, не выдержало долото издевательств, рассыпалось. Теперь уже не до бурения — надо в скважину специальную компоновку спускать, попытаться шарошку извлечь, а то наделает бед она при спуске эксплуатационной колонны — вцепится источенным зубом в тело обсадной трубы, и конец колонне, конец трудам всей бригады... «А-а, — беспечно сказал Федя. — Там породы мягкие — затолкаем». И схватил новое долото — легкое, скоростное, румынское. Кинули инструмент до забоя, завели турбину — ни с места. И шуточки-прибауточки сыпал Федя, и костерил турбобур почем зря, и на вахту, как принято здесь говорить, «катил арбуз» — но проходки не было. Ни сантиметра. Пришлось поднимать снова. Вот уже встали на подсвечник легкие бурильные трубы, грузно угнездились за «пальцем» туши УБТ — утяжеленных бурильных труб, турбобур, чуть покачиваясь, завис над ротором. Ну, а там, где долото должно быть... Да-а... Глаза б на это не глядели. Еще две шарошки на забое остались.

И тут появились на буровой Китаев с Усольцевым.

«Ага, — сказал Усольцев, сразу оценив обстановку. — Картина, достойная кисти уж не знаю кого... Не Левитана во всяком случае. Скорее — Верещагина. Ну да: «Апофеоз войны». Или Репина: «Иван Грозный убивает своего сына». — И закричал: — Да ты понимаешь, что ты напортачил! Ты всю бригаду подвел! Товарищей под удар подставил! Да что тебе бригада! Что товарищи! У тебя ж одни метры в башке! У тебя и фамилия такая — Метр-усенко! Рвач ты — и больше никто! — Повернулся к Китаеву: — Что делать будем, Виктор Васильевич?» — «Гнать!» — выдохнул Китаев. И, не глядя ни на кого, побрел в культбудку. «Завтра я приказ подпишу, — сказал Усольцев. — А пока давай, наслаждайся творением рук своих. Не оттуда они у тебя растут, Метр-усенко...»

Но завтра Китаев явился к Усольцеву и, немного помявшись, пробормотал: «Мы это... погорячились вчера маленько... Не надо увольнять Метрусенко...» Усольцев опешил: «То есть как не надо?! Ты же сам сказал — гнать!» — «Ну, сказал... Мало ли чего в горячке не наговоришь... Не гнать его надо, а воспитывать... Бурильщик-то он классный, но, понимаешь...» — «Ладно! — зло заключил Усольцев. — Покрывай, покрывай рвачей. Нянькайся с ними... — И презрительно добавил: — Воспитатель!»

Китаеву не пришлось воспитывать Федора — тут за дело бригада взялась круто. Хотя и любили его многие, суд товарищей был немилосерден. Даже Толик Мовтяненко, верный друг его и ученик, и тот смог сказать только: «Ну, ты, Федя, дал...» Порешили бригадой: Федора Метрусенко, бурильщика шестого разряда, перевести на три месяца в подготовительную вахту, помбуром по четвертому разряду. Наказание горше и тяжелее для Федора трудно было придумать, даже рыбалку в те дни он забросил, затаилась его душа... Но когда пытались его подначивать — не можем мы по широте натуры нашей чужой беды не заметить: «Федя-Федя, как же ты, ас бурения, в подготовку-то угодил? Бери больше — кидай дальше. А?» — Федор невозмутимо ответствовал: «Васильич знает, что делает. Слабина в подготовке у нас появилась. Узкое место». — «Так тебя, выходит, на подмогу перевели? Вытащить из прорыва?» — «А то».

Однако минули эти три месяца, появился Метрусенко снова за тормозом бурильщика, и опять он был прежним, лихим, неудержимым, за словом в карман не лез и не уставал разглагольствовать: «Что — Лёвин? Если бы нашей бригаде такие же условия дали, то где были бы мы с Васильичем? Вон там! А Лёвин? Во-он где!»

И лишь много позже, когда Метрусенко и Мовтяненко, уже давно работавшие бурильщиками в разных бригадах, вновь затеяли тот старый, так и не угасший спор, Мовтяненко неожиданно заявил: «Да не в том причина, Федор, что у них условия были иные, получше, как мы считали тогда. Сам знаешь, всем здесь трудно. Однако меня всегда занимало, чем же они берут. Как-то наши буровые рядом стояли, у нас каротаж шел, ну, я и смотался поглядеть, что же в них такого особенного, почему они все время первые. Долго там пробыл, разговаривал, смотрел... И решил, что вот в чем тут дело. Почти во всех бригадах каждая вахта существует как бы отдельно от остальных, старается вырвать побольше метров, а как там следующая смена станет выкарабкиваться, вроде бы и не важно. Вспомни, Федор, сколько вы с Сериковым из-за финтов твоих цапались! А у Лёвина главное — результат всей бригады в целом, потому каждая вахта стремится сработать так, чтоб и у других дела шли нормально... Конечно, мы тоже к тому стремились, и Китаев постоянно внушал нам такое, и получалось у нас иногда, но все ж не сумели тогда мы в себе до конца разобраться. Не сумели...» — «Да брось ты, Толик, — решительно заявил экстремист Метрусенко. — Вахт у Лёвина всегда было поболее, чем у нас, вот и все». — «Зря ты, Федя», — поморщился Мовтяненко.

В те годы Самотлор был ареной ожесточенных споров, какая организационная система выгоднее в бурении — традиционная четырехвахтовка или бригада, состоящая из шести, семи и даже восьми вахт. Сколько копий было тогда тут сломано, сколько репутаций подвергнуто сомнению, сколько закадычных друзей рассорились навсегда! Трезвый инженерный анализ и сенсационные «разоблачения», поиск экономически обоснованных организационных решений и глухая защита чести мундира, мужское беспокойство и мальчишеские выходки, Иваны Иванычи, Иваны Никифорычи и гусаки, гусаки, гусаки...

Местная газета «Ленинское знамя» из номера в номер печатала хлесткие статьи «Четырехвахтовка или восьмивахтовка?» — сторонники, надо сказать, были и у той, и у другой стороны — дискуссия разгоралась, буровики, прежде не жаловавшие свою газету, рвали номера из рук; на газету прикрикнули, но редакция, сменив рубрику, продолжала публиковать «мнения сторон»; вторично одергивать газету не стали — просто сняли главного редактора, и все. По другому, естественно, поводу. Но остановить поток было уже невозможно! Главный геолог первого УБР вывесил на дверях своего кабинета объявление: «Научный центр по борьбе с многовахтовой системой» — и за эту шалость едва не поплатился партбилетом. Один из зачинателей газетной дискуссии, главный геолог другого УБР, разделивший участников спора на «скептиков» (сторонников четырехвахтовки) и «новаторов» (пропагандистов многовахтовой системы), отвел себе место среди «скептиков» — и оказался прав: «новаторы» скоренько предложили ему подыскать другую работу. В дело вмешалась центральная пресса, появились запоздалые репортажи, звонкие очерки и скоропалительные романы, повествующие о героях и жертвах непримиримой борьбы, проистекавшей в сугубо производственных, организационных кущах.