На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк

Вероятно, отчасти поэтому мой паспорт имеет такой вид. Без расписания и описания, без плана, обреченный на волю случая, я пытаюсь справиться самостоятельно и постоянно вынужден начинать с нуля. Вынужден приехать, скажем, в Бая-Маре так, словно до меня никто туда не приезжал. Или в Дуклю в самый полдень, в разгар лета, когда тень у ног превращается в крохотное пятнышко и над рыночной площадью сгущается одиночество, словно вот-вот свершится Последний суд. Или в январе проехать Пустарадвань и подняться на высокогорные пустоши у словацкой границы, чтобы увидеть мертвенность пограничья и горные цепи, которые выглядят так, словно их не касался человеческий взгляд, а красно-белый шлагбаум и будка пограничника в Бузице напоминают безумный пропускной пункт, через который проходят кающиеся души контрабандистов. Именно здесь я хотел однажды обогнуть Будапешт, когда ехал по северным склонам Буковых гор и массива Матра в надежде, что через несколько часов чудом окажусь в излучине Дуная, где-нибудь в Эстергоме, где как-то в августе в маленьком переулке неподалеку от перекрестка улиц Пазманя и Батьяни обнаружил кафе, похожее на деревенскую хату перед свадьбой: несколько простых столов, накрытых клетчатыми скатертями, несколько стульев, и все. Появился толстый мужик в подтяжках и принес листок с написанными от руки названиями нескольких блюд. Буквы были выведены старомодно-каллиграфически. Холод, тишина и пустота. У меня было ощущение, будто я слишком рано явился на празднество. В конце концов я получил свой gombaleves.[90] Мужчина в подтяжках принес его и поставил передо мной так, как ставят еду перед человеком, который только вернулся с работы, — я мог положить локти на стол и даже чавкать, никто бы и внимания не обратил, хотя более тысячи лет назад неподалеку отсюда святой Иштван принял крещение и заодно, одним махом, крестил всю Венгрию. Стоял август, и холм Адальберта был окутан зноем, словно мираж. Я уже не помню, откуда возвращался, но сразу за зеленым дунайским мостом началась Словакия с ее сонливостью, по-деревенски спокойным ожиданием грядущего, которое может и не наступить. Серая штукатурка и деревни, заканчивающиеся словно ножом отрезал, пузатые мужики в белых футболках, сидящие перед трактирами на пластиковых стульях и пьющие пиво, в тапочках, в ботинках на босу ногу, словно они у себя дома, во дворе, словно их дом — вся деревня, все окрестности и остальной мир — в радиусе двух-трех автобусных остановок. Порой рядом стоят женщины в домашних платьях, халатах, разношенных туфлях. Они не садятся, просто останавливаются — обменяться парой слов.

Да, словацкая сонливость, сгущающийся вечер — одни только цыгане сохраняют подвижность, они вездесущи и перекатываются в этом пекле, словно темные бусины рассыпанных четок. Пять-шесть часов вечера, и на кошицких и прешовских окружных дорогах пусто, будто в воскресенье на рассвете. В Меджилаборце тоже ни души, но в темно-сером кафе при выезде на Зборов, там, где стоит единственный в городе банкомат, чья-то рука поставила рюмку. Но это уже было в другой раз. Я тогда ехал в Ублю, на восток, к украинской границе, поскольку некто Поток пережил там множество приключений, несколько раз едва не лишился жизни и на пыльном пограничном рынке неделями пил самую дешевую отраву этой части Европы, всякий раз теряя краденый пистолете последним патроном, припасенным на самый черный из всех черных дней.

Итак, я ехал, чтобы разыскать все это, в особенности законченный бардак интернационального базара, где молдаване прямо на земле раскладывают все сокровища Транснистрии и пытаются обменять их на дары Закарпатья, драгоценности Сабольч-Сатмар и несметные богатства провинции Марамуреш. Мне хочется увидеть все это, услышать вавилонский гомон славянских, угро-финских и романских языков, эту восточную пестроту палаток, брезентовых и фанерных забегаловок и старых автобусов, превращенных в бордели на колесах, хочется почувствовать запах цыганских таборов, груженных роскошью, перед которой не устоит ни одна женщина, ни один мужчина, ведь она прибыла из краев, куда никто еще не добирался, а уж тем более не возвращался оттуда. За тем я и ехал в Ублю, к востоку от вулканического массива Вигорлат, куда никто в здравом уме не пойдет, поскольку там блуждают кающиеся души штабных и строевых офицеров армии Варшавского договора, а бледные тени дезертиров торгуют призрачными остатками вооружения и обмундирования. Я проезжал город Снину, в котором стояли окруженные плакучими ивами невысокие гарнизонные домики под красной черепицей, и все казалось выстроенным сегодня утром и столь же стремительно старейшим, ветшавшим и рассыпавшимся. На лавочках под деревьями сидели женщины с детьми. Может, это были солдатские жены, покинутые жены офицерских призраков? Во всяком случае, Снина напоминала сон, который снится сам себе на краю государства, утратившего всех врагов. Однако я ехал в Ублю. Через Стакчин, через Колоницу и Ладомирову, в тени бещадского водораздела через Закарпатскую Русь ехал в Ублю, потому что пару лет назад в этих краях некоему Потоку якобы явился дух этой земли и времен, гений сей части континента, и заговорил на смеси языков, словно в некое раннекапиталистическое пальмовое воскресенье, где-то там, может, немного дальше на юг, находилась эта площадь, этот майдан, торжище, на котором собрались проклятые народы земли сразу после того, как открылись бело-красные шлагбаумы. Да, чудо свободы и свободного товарообмена в пыли, грязи и чистом поле, словно из праха должен был подняться невиданный город. И все снова станет прежним: караваны, переходы и транспорт, сверхъестественная реальность дифференцированных цен и курсов валют, что выманивает из дому целые семьи и племена и велит отправляться в сомнительное путешествие, как некогда гнала авантюристов и открывателей прошлого в путь — за семь морей, за убегающий горизонт. Так вот, я ехал в Ублю, дальше лежали Вышне-Немецке и Черна-над-Тисой, и я ехал, словно в бассейн Тигра и Евфрата, словно в какую-нибудь очередную Ниниву. Не случайно вместо двух рек сходились тут три границы, словно три течения, несущие плодородный ил контрабандных сокровищ, ловкости, алчности, поддельной водки, папирос без акцизных марок, сибирских кож, экзотических попугаев и черепах, боеприпасов к «Макарову» и венгерской порнографии. Три границы, словно три реки, выносили из недр своих краев все лучшее. Я воображал, что где-нибудь между Черной, Чопом и Загонами вырастет прямо из голой земли город, точно галлюцинация проклятых народов, с круглосуточной торговлей, неограниченным оборотом и спросом, где потребление навеки сольется в мистический союз с инвестицией. Такие мысли преследовали меня всю дорогу.