Прощай, Акрополь! - Иван Давидков

Об этом она написала. А вот обо всем предшествующем — ни слова.

Да, они допоздна протанцевали в Военном клубе. Потом режиссер взял извозчика, чтобы проводить ее домой. Город спал. Копыта гулко стучали по мостовой, потом их цокот стал затихать — пролетка свернула в немощеные улочки окраинного квартала. Они беседовали о предстоящем фильме, о съемках, к которым он приступит через несколько недель… «Как трудно найти человека, в котором физическое совершенство сочеталось бы с талантом, — говорил режиссер, будто ненароком касаясь ее руки. — И я безмерно счастлив, что в вашем лице нашел будущую героиню моего фильма… О, разумеется, таланту следует помогать, и я приложу все силы, чтобы ваше дарование расцвело…»

Помогать таланту он начал в следующий же вечер. Встретились в кофейне — чтобы до начала съемок обсудить кое–какие детали. Выпили по рюмочке коньяку. Потом еще. Потом вышли подышать воздухом. Давно уже наступила осень, но дни стояли погожие, теплые, и, если бы не шуршание листьев под ногами, можно было бы подумать, что сейчас начало августа. И звезды тоже светились по–летнему весело.

Свернули в какую–то улочку, обсаженную высокими тополями. Режиссер остановился у двери, на которой висела латунная табличка с цифрой пять, и сказал:

— Раз уж случай привел нас к мастерской портного, который будет шить для моей картины костюмы, заглянем на минутку. Смею думать, что вам это будет небезынтересно.

Антония заколебалась, но из страха, что ее отказ обидит столь любезного человека, приняла приглашение. Режиссер не звонил, не стучал, вынул из кармана ключ, в темноте ощупью отыскал замочную скважину. Ключ повернулся, металлический язычок замка щелкнул, и дверь распахнулась в комнату, где пахло сыростью, нафталином и чем–то еще — вероятно, маслом, которым смазывают швейные машины.

Зажегся свет, и Антония увидела множество вешалок со всевозможными костюмами: одни совсем готовые, отутюженные, с острыми лацканами и сверкающими пуговицами, другие — недошитые, с белой наметкой на плечах. В углу стояли розовые манекены из папье–маше. Некоторые — одетые в темные костюмы, другие — обнаженные. Они смотрели на нее голубыми, ничего не выражающими глазами… Под недошитыми костюмами с белой наметкой приютилась кушетка: тут портной, должно быть, отдыхал после обеда либо оставался ночевать, когда допоздна засиживался за работой — он шил костюмы еще и для нескольких софийских театров.

— О-о, мой приятель, оказывается, ушел куда–то! — удивленно воскликнул режиссер. — Ничего, если не возражаете, посидим тут немножко и без него. Я тут почти как дома. Видите, он доверяет мне ключ от своего святилища. Бывает — когда того требует дело, — я даже ночую тут.

— Поздно уже, — сказала Антония. — Дома будут беспокоиться. Я думала, вы покажете мне женские костюмы, а ваш друг, оказывается, мужской портной…

— Не волнуйтесь, дорогая, у вас будет изысканный туалет. Обещаю вам.

Режиссер открыл шкафчик, скрытый развешанными костюмами, принес бутылку, две рюмшщДостал из кармана своего коричневого пиджака белоснежный носовой платок, расстелил его вместо скатерти и поставил на него рюмку Антонии.

— Чокнемся еще раз. За ваш триумф!

Они выпили. Режиссер налил снова, тонкая рука будущей киноактрисы тщетно пыталась оттолкнуть от своей рюмки золотистую струйку коньяка.

Когда он обнял ее за талию, Антония, хотя голова у нее туманилась, порывисто встала и кинулась к двери.

— Милая девочка, — криво улыбаясь, проговорил режиссер. — Вы нервничаете, а между тем для этого нет причины. Не каждой женщине — не правда ли? — выпадает такая удача: сниматься в кино, стать знаменитостью… Птица счастья сама опустилась к вам на плечо, а вы хотите согнать ее. Зачем спешить, милая девочка?

На ее плечо легла рука режиссера — от табака пальцы у него были темные, будто он чистил недозревшие грецкие орехи. В подрагивании этих пальцев было что–то похотливое.

Она хотела оттолкнуть его, но сдержалась. Только схватилась за ручку двери и не отпускала до тех пор, пока режиссер не отпер ей.

Через три дня они были здесь снова. Она держалась очень мило, чокалась, высоко подняв рюмку — чтобы подольше звенела. Видимо, хорошенько все обдумала. Либо последовала совету умных людей. Режиссер чувствовал в ее поведении перемену, разговаривал возбужденно, пил, сощурив глаза, чтобы показать, какое наслаждение доставляет ему обжигающая горло жидкость. Желтый галстук–бабочка под выпирающим кадыком при этом тоже возбужденно подрагивал.

Подходя к кушетке, Антония сказала:

— Видимо, мы и сегодня задержимся допоздна. Поверните, пожалуйста, к стене эти несносные манекены. Они чересчур любопытны… — И захохотала.

Она была пьяна.

Режиссер повернул манекены. Свет лампы скользнул по лакированным спинам и погас.

Что–то щелкнуло — это режиссер снимал подтяжки.

Прежде чем он оказался с ней рядом, Антония увидела нависшую над кушеткой лавину недошитых костюмов в белых стежках наметки. «Какие крупные стежки, — подумала она. — Точно морские пути на старинных географических картах…»

Потом эти пути обвили ее, комната закачалась, как качается корабль, плывущий в неведомые дали.

В окно были видны лишь облетелые ветви тополя.

После нескольких лет, проведенных среди артистической богемы, Антония могла уже вспомнить множество комнат, куда приходилось взбираться по лестницам, освещенным тусклой лампочкой. То были чаще всего чердачные каморки с низким, скошенным потолком, задвинутой в нишу узкой кроватью и несколькими стульями, на которых валялись вперемежку газеты и мужские сорочки. В этих каморках обитали артистические натуры, целиком посвятившие себя служению музам, презирающие все то, что привлекает мещан, — мебель, зеркала, люстры, дорогое платье. Разве, лампочка с абажуром из старой газеты не светит ярче красивейшей люстры, если ты счастлив в своей мансарде? И разве отсутствие платяного шкафа помешает женщине, которая тебя любит, провести тут самые сладостные минуты жизни, бросив пальто на стул или на спинку кровати?

В одну такую мансарду, из окошка которохй был виден купол стариннохх церквхт и вымытые дождями крыши, приходила Антония после разрыва с режиссером. Тот нашел новую красавицу, поманив ее ролью в следующей своей картине. Очередная избранница разгуливала с ним под руку по улицам — в синехт юбке и матроске, русая, с очень узкими бедрами и пышным бюстом, все время улыбалась и напевала, словно улизнула на минутку с репетиции какой–то фривольной оперетки.

Новый приятель Антонии был оператором того фильма, в котором она танцевала канкан. Он понравился ей тогда же на съемках. Большой, широкоплечий, смуглое, словно вылепленное из глины, лицо с грубыми чертами, но с той одухотворенностью, которая свойственна лишь тонким натурам. Голубые глаза и короткие вьющиеся волосы придавали ему сходство с рыбаком, родившимся где–нибудь под небом Сицилии или Неаполя. Первое время он был нежен и щедр, подарил ей ко дню рождения золотую брошь с рубином, водил в гости к своим друзьям или в цирк — он восхищался наездниками, — а затем они шли ужинать в какой–нибудь ресторанчик под открытым небом.

Первая ссора вспыхнула той ночью, когда Антония обнаружила под стулом кем–то оброненную губную помаду. Она была вне себя, потому что любила этого человека, в котором — может, быть, ей это только казалось — не было двоедушия ее первого возлюбленного.

— Что ты кричишь? — спросил оператор. — Я человек свободный и вправе позвать любую, какая мне приглянется. Приятно тебе со мной — милости просим, моя дверь всегда для тебя открыта…

Она больше ни разу не поднялась по той лестнице, где на ступеньках валялись обгорелые спички, а по светлому цоколю лепились окурки сигарет.

Следующая комната — там Антония провела целое лето — находилась на первом этаже. Завешенные накрахмаленными гардинами окна смотрели на узкую улочку, по которой ходил трамвай. Дом принадлежал немолодому, лет под шестьдесят, вдовцу. Он занимал роскошную квартиру, где гостиная была обставлена^ затейливой венской мебелью с красной обивкой, а хрустальная люстра звенела, даже если дверь закрывали с величайшей осторожностью. На стенах висели портреты покойной супруги — женщины с мясистым лицом и большими, точно опухшими руками. В прежние времена Антонию раздражали бы эти портреты. Теперь же она их не замечала.

Давний почитатель кинематографа, вдовец тоже вознамерился снимать фильм. Режиссер, первый возлюбленный Антонии, порекомендовал ее: «Возьми в массовку. Бездарна, но ноги красивые. И еще кой–какие достоинства».

Она действительно понравилась богатому вдовцу — на его лысом темени качались отблески хрустальной лгост–ры, и он радовался ласкам так, как может радоваться лишь стареющий мужчина.