Мальчик, который упал на Землю - Кэти Летт

Возвращаюсь в реанимационную палату, усаживаюсь на край кровати, беру Мерлина за руку. В прозрачной трубке ползет горячий темно-винный червь крови моего сына. Медсестра вручает мне скомканную записку, которую она обнаружила у него в кармане джинсов. Я долго вперяюсь в знакомые округлые безграмотные каракули и все никак не могу заставить себя их прочесть.

С днем Святого Валентинова. Ты ослепительно прекрасна изнутри и снаружи. Последние шестнадцать с половиной лет ты была совершенной радостью и лучшей девушкой на земле. Я тя обожаю и когда бы ни глянул на тебя ты тут же озаряешь мой день. Я твой величайший поклонник и я думаю что ты живая легенда, легенда общества, гений и самая веселая и умная мать в мире. В тебе есть стиль, огонь и фасон и я обворожен тобой о божественная богиня любви. Ты прекрасна в каждом своем наряде, у тебя улыбка изящна а фигура чарующа. Давай этот день принесет щастье и любовь в твою жизнь. Ты моя самая любимая женщина в мире и люблю тебя я твой занимательный красивый и феноменальный сын Мерлин танцевальников начальник.

Я смотрю на часы. 14 февраля. Он собирался вручить мне эту записку сегодня. Я зарываюсь лицом Мерлину в волосы и вдыхаю знакомый аромат шербета. И всхлипываю. Надсадно глотаю огромные куски боли. Все вокруг долдонят, что надо позвонить родственникам. Я позволяю им забрать мобильник у меня из кармана. Мне говорят, что я в шоковом состоянии и мне нужна поддержка. Из далекого далека я слышу, как сестра спрашивает, можно ли позвонить по моим горячим номерам. Я оседаю в кресло у кровати и уплакиваю себя до изнеможения. Наваливающаяся темнота распыляет меня.

Я просыпаюсь от позвякивания. Колючий зимний день солнечным ножом полосует меня по глазам. Сначала различаю прическу, как у королевы Англии. Постукивают спицы, девятый номер, вязальщица коротает досуги, пока снесенные гильотиной головы не посыплются в корзину. Она последовательно кривит резиновые губы, и те в конце концов складываются в улыбку. Крокодилью – если б крокодилы умели улыбаться.

– Принести что-нибудь? – спрашивает моя бывшая свекровь таким тоном, что ни о чем просить не хочется. – Позвонили из больницы. Мы сразу приехали. Джереми целых два часа просидел с Мерлином, но потом ему надо было вернуться к оценке избирательного вотума. Так что теперь на страже я.

Избирательного вотума? Единственный вотум, который ему был нужен, – это вотум сочувствия. Он, вероятно, дает сейчас пресс-конференцию, посвященную сыну-инвалиду, попавшему в аварию и находящемуся в коме. Я вижу почти наяву, как журналистки сострадательно качают головами, а сами тайком взбивают бюсты.

Полностью придя в себя, я всматриваюсь в Мерлина. Грудь его ритмично вздымается и опадает. Без изменений. Меня затопляет онемелость.

Вероника шмыгает носом и промокает уголки глаз большим пальцем. Слезы эта женщина льет, только если ипподром в Эскоте заливает дождями аккурат на Дамский день[121].

– Какой кошмар, – произносит она, и я слышу в ее голосе ноту возбуждения. – Но не надо отчаиваться. Может, не было бы счастья, да несчастье помогло? – Вероника двигает стул с жесткой спинкой поближе и разглаживает твидовую юбку. – А вдруг Мерлин выйдет из комы совершенно другим человеком? Некоторые после комы вдруг начинают говорить на французском или даже на фарси. Или играть на рояле. Может, у него от шока связи в мозгу поменяются, – размышляет она вслух, одновременно и льстиво, и повелительно. – Может, он исцелится совсем? – Она трогает меня за руку так, как будто моя рука – чья-то домашняя зверушка, от которой аллергия. – Он такой красивый парень, правда? Как несправедливо, что у такой оболочки – настолько неудачный обитатель.

Пятно солнечного света озаряет изящные Мерлиновы черты.

– Я не хочу, чтобы он исцелялся совсем! Я люблю его таким, какой он есть. И никакой не неудачный. Сами вы неудачная.

Мне приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не орать на нее. Но голос я все-таки повысила. Вероника подалась назад, и дурацкий начес у нее на голове заколыхался, будто капюшон у кобры.

– Тебе, я думаю, стоит обратиться к терапевту, Люсинда.

В путаных моих мыслях возникает высокомерная Ла–я, с этим ее визгливым тире. Ага – то, что доктор прописал.

Сипит дверь, и в реанимацию влетает моя мама. На моей обычно кокетливой родительнице разномастные туфли, одна леопардовая, другая бархатная синяя, волосы во все стороны, не накрашена. Цветастый наряд, помятый от беспокойства, висит на ней, как паруса в штиль.

– Милая моя, милая, ну что же ты не позвонила?! – Она стискивает меня в объятиях и раскачивается минут пять, не меньше, а потом вдруг замечает Веронику, прищуривается и обливает ее презрением.

– Я пришла предложить слова утешения.

Мама выдергивает страницу из книги Фиби по стервозности:

– Ну, раз уж мы в больнице, может, зарезервируем время под вас и пересадим вам совесть? А может, и донор позвоночника для вашего трусливого сынка найдется.

Лед в ее голосе вымораживает беседу. Поднявшись на ноги, моя медоточивая безмозглая бывшая свекровь выдавливает улыбку, но глаза у нее горят негодованием.

– Я все передам Джереми и буду регулярно приезжать. Это мой долг как заботливой бабушки, – выбрехивает она и царственно затворяет за собой двери.

Мама держит Мерлина за руки, плачет.

– Слезные прокладки сносились вместе с остальной сантехникой. Я вся подтекаю, – говорит она, пытаясь взять себя в руки.

Следом появляется Фиби – прямо из аэропорта, в съехавших от спешки чулках. Война меж ними позабыта, и мама обнимает обеих дочерей.

– Лишь женскому сердцу известна слепая преданность матери своим детям, – выговаривает она, и мы все ревем, сбившись в кучу.

Слезы выплаканы, нам остается только сделать вдох-выдох – и ждать. День ползет мимо. Когда я в следующий раз выглядываю в окно, небо уже потемнело, как огромный синяк. Воздух пропитывается серостью. Он почти твердый. Неразличимое время спустя из чавкающего внешнего мира прибывает Арчи, приносит с собой сырой грибной дух дождя. Снимает промокшую верхнюю одежду и почти с нежностью укладывает ее на батарею. И молча усаживается рядом с нами. Уборщица оглядывает нас без всякого интереса, нимало не заботясь о том, что нас всех размозжило горем.

День перетекает в ночь – и растет в нас, как опухоль, осторожное принятие того, что ожидание может затянуться невесть на сколько. Я смутно догадываюсь о расписании дежурств, которое учредили мои близкие. В следующие несколько дней они приезжают и уезжают, мама искушает меня хоть иногда что-нибудь есть, Арчи перебирает струны на гитаре – что-то из «Битлз», «Пинк Флойд» и Боба Дилана, песни, которые всегда нравились Мерлину, Фиби расчесывает мне волосы.

А я просто сижу у постели, читаю ему, разговариваю с ним и велю ему выкарабкаться обратно, вернуться в сознание, призываю лучи света пролезть к нему в череп. Я держу его бережно, словно он из хрусталя. Я всматриваюсь в него – при блеске звезд ли, в солнечных волнах ли, и блики света скользят по его прекрасному лицу, как сны.

И вдруг, как в библейской драме, туман рассеивается. Как в Самом Расхожем Сценарии на Свете. Будь это диккенсовский роман, мы бы обнаружили сейчас, что у Мерлина есть тайный покровитель и он оставил ему все свое состояние. Будь это разговорное шоу в стиле Опры, нам бы принесли только что изобретенное лекарство под названием «Мерлинова припарка». Но в действительности все просто – он просто приходит в себя. Мой сын всего лишь угодил в десять процентов тех, кто успешно выбирается из комы.

Когда веки начинают подрагивать, мне кажется, что я галлюцинирую. Палату кренит набок, все будто сползает в сторону улицы. Разлепляется глаз. Мой сын смотрит на меня – и улыбается своей дурашливой улыбкой. Я ощупываю взглядом его лицо.

– Ты как? – спрашивает он хрипло.

В жизни не слышала более осмысленного вопроса. Я киваю так яростно, что удивительно, почему голова не отваливается и не укатывается в коридор.

– Я хорошо! Я отлично!

Нет, не изобретено подходящее случаю прилагательное, и приходится довольствоваться громогласным счастливым воплем. Никакого разнообразия шумовых эффектов, доступных моему существу, не хватит, и я мечтаю быть кукабарой, чтобы крякать от радости: мой сын пробудился. Рыдая, я вцепляюсь в него, как потерпевший крушение – за дельфиний плавник.

Мерлин отталкивает меня:

– Фу! Без мелодрам! Что за улыбка! Все матери, что ли, хотят, чтоб их сыновья опять были малышами, или только у тебя так?

Я держу у его губ бутылку с водой, он пьет, а я рассказываю неверным голосом, что произошло – авария, кома...

– Так я что, плод собственного воображения? – спрашивает вдруг Мерлин.