Сожженные мосты. Часть 3 - Александр Маркьянов

Если так разобраться в этих велеречивых сентенциях — то их можно было свести к нескольким основным утверждениям, повторяющимся в разных вариациях.

Демократия — это высшая форма политической власти (при этом без раскрытия, а что собственно понимается под словом «демократия»).

Волей народа можно все изменить (опять-таки — не раскрывается что именно).

Насилием ничего не решить, имеет смысл только ненасильственное сопротивление, потому что применяя против режима насилие вы дискредитируете себя и становитесь на одну доску с ним.

В процессе изменений имеет смысл обращаться к опыту соседей, прислушиваться к их рекомендациям (великолепно!), впитывать их опыт (понятие «соседи» опять-таки не раскрывается).

При этом, у графа Ежи появилось настойчивое ощущение, что вокруг — какой-то другой, непонятный ему народ и общаются они скорее невербально, чем вербально. Вот сейчас — все сказанное агитаторшей можно было уместить в краткую пятиминутную речь, если убрать повторы одного и того же в различных вариациях. А смысла в этой речи не было вовсе, поскольку из нее невозможно было понять — а что же все-таки нужно делать, и к чему конкретно это приведет. Не было никакой конкретики, кроме туманного «влиться в семью наций», и «стать наконец народом». Тем не менее — по виду все вокруг были довольны услышанным, и что-то из этой речи вынесли. Решительно непонятно — что.[80]

Когда отгремели восторженные отзывы, и из уст пана Ковальчека прозвучало сакраментальное «вопросы, прошу» — при этом он опасливо посмотрел на графа — тот поднял руку.

— Разрешите?

Британка поощрительно улыбнулась ему.

— Леди Алисия, а не могли бы вы поточнее сказать, что именно вы собрались менять?

Продолжая улыбаться (как нервный тик-то не начнется от такой улыбки) британка переспросила.

— А разве я не рассказала об этом.

— Рассказали. Но я здесь в первый раз и немного не понял сути.

— Хорошо. Мы, прежде всего, говорим о Польше, как о народе с европейской историей, некогда оказывавшем влияние на политику в мировом масштабе, а теперь пребывающем в некоей пассивной роли. Мы должны изменить именно это, поляки должны пробудиться и возвысить свой голос, они должны войти в семью народов на равных правах.

— А вы считаете, что сейчас они не входят в семью народов на равных правах? И что такое, кстати — семья народов? Я слышал, что так иногда называется Британское содружество наций.

Англичанка бросила взгляд на пана Ковальчека, быстрый и недобрый.

— Да… начала она… так нас иногда называют.

— Позвольте… — моментально перебил граф Ежи — то есть вы считаете, что Польша должна войти в Британское содружество наций?

— О нет… конечно нет, мы говорим о другом содружестве наций, в мировом масштабе. Вы знаете о существовании Лиги Наций?

— Да, знаю, и мне кое-что напоминает эта организация. Речь Посполитая была разделена как раз по решению мирового сообщества в том виде, в каком оно тогда существовало. Большую часть моей страны отдали Российской Империи, потому что боялись ее. Какие-то части получила Австро-Венгрия и даже Пруссия. Речь не идет о завоевании Речи Посполитой, речь идет именно о ее разделе по согласованному решению участников мировой геополитической игры.

— Но ведь Польша потом восставала и не раз.

— Да, восставала. Но кто-нибудь хоть на мгновение задумывался — а что было бы, если бы восстание имело успех? Мы бы оказались в ловушке, у нас нет ни единого выхода к морю. С одной стороны — русская граница, которую нам пришлось бы защищать. С другой — австро-венгерская, а Австро-Венгрия будет относиться к нам враждебно хотя бы потому, что и сама имеет кусок Речи Посполитой и вряд ли захочет его отдавать. С третьей стороны — граница Священной Римской Империи Германской нации, которая всегда рассматривала наши земли как возможный объект для поглощения. Кто и как планирует оказать нам помощь, леди Алисия, мне бы хотелось уточнить именно это, если вы конечно сможете это рассказать.

Обсуждение закончилось по воле пана Ковальчека, видимо опасающегося скандала, а возможно — вмешательства полиции. Все было понятно — такие вот политические лекции, проводимые иностранными волонтерами балансировали на самой грани «подстрекательства к бунту» — а то что не произносилось вслух, домысливалось каждым самостоятельно. Граф Ежи отметил, что далеко не все в этой дискуссии стали на сторону британской лекторши — благо память о геноциде поляков в Австро-Венгрии силами молодчиков Павелича была очень даже жива. Это тоже было — мировое сообщество, и о том не следовало забывать.

Елену он поймал уже на выходе, утащил в какой-то закоулок, образованный стеной и мебелью, вынесенной из аудитории видимо на время ремонта, и составленной друг на друга до потолка.

— Отпусти… — сказала Елена без злобы — мы все прояснили.

— Выходи за меня замуж — вдруг неожиданно даже для самого себя выпалил граф.

Елена фыркнула как кошка.

— Отпусти… Иезус Мария что за глупости… ты пьян?

— Ты знаешь, что нет.

— Ну что ты говоришь такое? У нас не будущего… я не смогу быть тебе супругой, просто не смогу. Мы будем мучить друг друга и в конце концов разойдемся.

— Лучше год счастья, чем жизнь полная тоски о несбывшемся.

— Глупости. Как ты не понимаешь — мы просто разные, и это надо прекратить. Тебе нужна супруга, чтобы сидела в твоем поместье и рожала детей, ждала тебя со службы. Я такой быть не смогу, я живу на полной скорости. И если я разобьюсь об стену, это мой выбор и мое решение, тебе этого просто не понять.

— Тебе наркотики дороже меня?

— Ай… что за глупости. Отстань!

Высвободившись, Елена направилась к выходу…

Весьма невежливо освободившись от внимания пани Гражанки, которая сидела рядом с ним, граф уже направлялся к выходу, дав зарок больше сюда ни ногой — как рядом оказался профессор. Непонятно почему он решил, что можно сделать свой ход, возможно он сделал неправильные выводы из сцены между графом Ежи и пани Гражанкой… а может он людей по себе судил… как бы то ни было, профессор оказался рядом.

— Признаться, я был несколько… огорчен вашим выступлением.

— Что думаю то и говорю — огрызнулся Ежи — это здесь принято если помнить, то избирательно, если говорить — то с двойным подтекстом.

— История это национальный миф… — задумчиво сказал пан Ковальчек — не отнимайте его у поляков, это одно из того немногого, что их объединяет. Не проводите меня… Я живу на авеню Ягеллонов.

Ягеллонов! Ах ты…

Если бы он назвал другой адрес — граф с негодованием отверг бы его «недвусмысленное предложение». Но авеню Ягеллонов… Ну, смотри — сам напросился…

— Конечно, провожу…

Из корпуса они уже выходили, чуть ли не рука об руку. Никто на это не обращал здесь никакого внимания — каждый был волен жить, как хочет и спать с кем хочет. Было уже темно, на территории включили фонари — но половина из них не работала. Стоянка и вовсе не освещалась…

Профессор эффектным жестом вскинул руку — и, отзываясь на зов брелка автомобильной сигнализации, приветливо мигнула фарами маленькая круглоглазая Альфа-Ромео.

— Прокатимся?

— Я на своей…

— Как желаете… — чуть обиженно ответил профессор.

Польский ФИАТ был хоть и родственником Альфа-Ромео — но дальним. Графу Ежи надо было другое — в бардачке лежал заряженный семью патронами Наган прадеда. Запустив мотор, он протянул руку, достал из бардачка револьвер. Подбросил — и сунул во внутренний карман блейзера.

Несмотря на то, что Альфа могла запросто «сделать двести» даже на узких, забитых транспортом улицах Варшавы — профессор вел машину медленно и осторожно, то ли опасаясь чего, то ли просто желая сохранить в чистоте водительские права. Ежи без труда держался у него на хвосте, даже со своим ФИАТом, который на пятой передаче ехать не желал вовсе, а при переходе на пониженную. — дергался как паралитик. Ехать было недалеко, уже через десять минут показалось знакомое авеню Ягеллонов. Как он и ожидал, профессор свернул примерно там, где недавно стояла желтая Веспа, и где он недавно схлопотал штраф. Дворы в Новой Праге были темными, тихими, дома — дорогими и пристойными. Совсем рядом был зоосад и парк русской армии,[81] район считался престижным.

Профессор легко выбрался из кабриолета даже не закрывая дверь, вручную поднял тент. Было какое-то странное очарование в старинных кабриолетах, в которых есть настоящий тент, который надо поднимать вручную, а не сервоприводами. Напоследок, профессор погладил машину по крылу, будто коня, сослужившего верную службу…

Опасения графа не подтвердились — консьержа в подъезде не было, и камеры видеонаблюдения тоже — по крайней мере он ее не заметил. В подъезде было светло и уютно, на ступеньках лежала красная ковровая дорожка, прикрепленная медными гвоздиками к полу. На каждом этаже была настоящая цветочная галерея.