Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин

— Я не отпираюсь, государь, — ответил Борис. — Не смел беспокоить тебя.

Сказал не всю правду. Для беседы наедине, о предмете столь деликатном, случая не представлялось. Но Борис и не искал случая.

— Сам изволишь знать, царевич теперь доброго попечения лишен. За отъездом Гюйсена… Поп Игнатьев у его высочества первый любезник, в кумпании набольший…

— Поперек лавки дитя не уложишь, — вставил Меншиков. — Сечь дитя поздно.

«Ты тем не менее лупил наследника», — подумал Борис, но сказал другое:

— Возраст жениховский… Толковали мы насчет этого… Не надо, говорит, мне жены чужой веры. Известно, кто настроил. Передай, говорит, батюшке — не хочу иноземку! Поучения мне читал к тому, из книг. Кто-то наплел, будто меня посылают невесту сватать.

— Ему не о том должно помышлять, — и Петр резко стукнул по столу костяшками пальцев. — Отчего дурь в мозгах? От праздности. Вот полазает по контрэскарпам… Я фортификацию Москвы с него спрошу, не с кого иного.

— Не жалей чадо, — поддакнул Алексашка. — Службу забросил, зарылся в свои четьи минеи… Ничего, херц мой, «отче наш» и то позабудет, как сунем в постель деву-красоту. Хучь бы басурманку… Штаны сумеет с нее снять.

— Что ты мелешь? — бросил царь. — Какие штаны?

Не турчанка она, немецкая принцесса из владетельного дома вольфенбюттельского. Состоит в родстве с цесарем, стало быть, невеста из числа лучших в Европе.

— Может, тебе и ехать сватом, — прибавил звездный брат. — Ну, да не завтра же…

И тут Борис осмелел.

— Вожжались мы с цесарем, — произнес он жестко. — Вожжались, а профиту — кукиш.

Рывком отодвинул оловянный стакан, расплескав вино, — уж коли решился снять бремя с души, так не спьяна, а в здравом уме. Заговорил быстро, силясь не утратить запал, глядя не в глаза звездному брату, а в грудь, обтянутую красным Преображенским сукном.

— Почто нам, Петр Алексеич?.. На все стороны кланяемся… Лорду Мальбруку золотых гор наобещали, а он, поди, с Карлом спелся. Лордам и так на море тесно. Английский ветер не в наши паруса… И австрийский без пользы. Под Азовом сидели, изведали цесарскую дружбу… Принцесс даром не отдают, приданое и от жениха требуется. А много ли мы стоим сейчас? Ты прости, Александр Данилыч, виктория под Калишем славная, да ведь Карл в Саксонии, поди, и не поперхнулся…

У светлейшего весело, льдисто блестели белки глаз.

— Вот и я говорю, херценскинд… Положим Карла на лопатки, любую невесту выберем Алексею.

Борис перевел взгляд на звездного брата.

— Свадьба не завтра, — Петр тяжело навалился на стол. — Припасем приданое.

— Времени-то упущено…

— Вижу, куда клонишь, — кинул царь раздраженно. — Мешкаем, позорим себя… Слыхал. Так что? В полк тебя отправить? Коли ты дипломатию почитаешь за ненужность…

Тут опять выручил Алексашка:

— Полно, друг сердешный, одумается князь! Пошли, покатаемся!

— Постой, Данилыч! — произнес царь, смягчившись. — Вишь, и он туда же… Того не разумеет, что война сия не равна прочим, проигрыш в ней смертелен. Дадим баталию наспех, за час один все старания пропали… Всей войны старания.

Обеими руками сдавил стакан, сплющил податливое олово.

— Князь кланяться устал. Ничего, и цесарю поклонись, спина не переломится. Не друг он нам? Не враг — и то слава богу… Забыл ты, забыл Азов. Султан нам в любой час пакость может преподнести. Советуешь пренебрегать цесарем? Турки вон держат Толстого в крепости, не выпускают… Считай, два противника у нас — Карл на поле, султан в засаде. А к цесарю ближайший двор — римский, любезность им окажем равную. Хорошо бы нашему послу еще викторию в придачу, штандарт победный, слов нет, хорошо… А ты без него сумей, коли есть разуменье. Дорожку ему, вишь, не укатали…

— Ли-ибер херц! — простонал Меншиков, заметив, что царь опять начал гневаться. — Выйдем на снежок! Сидим, сидим, кровь сохнет.

— Верно, Данилыч, усохла, — Петр встал. — Айда, Бориска! Закис ты тут.

Обнял, повел к двери. Меншиков, фаворит, какого гистория не знала, словно сдунул гнев с царя.

Вьюга отшумела, снег плотно одел истоптанный, изрезанный колесами замковый холм. Офицеры гвардии уже затеяли зимнюю забаву. Возня, смех с утра дотемна.

Семеновский поручик уступил санки царю, Петр вскочил, раскинул руки.

— Подтолкни!

Поехал стоя, потом спрыгнул, понесло к сугробу. В снегу мельтешили синие кафтаны. Царь, хохоча, принялся растаскивать борющихся, одного за ногу, другого за шиворот.

Меншиков сел в сани с Борисом.

— На тебя Василий Долгоруков наклепал, — шепнул светлейший. — Злом дышит, не его в Рим наряжают, латинщика ученого. Прознал, что ты виделся с царевичем… Боярин завидущий, не так горазд служить, как яму копать ближнему.

— Спасибо, — вымолвил Борис, смущенный неожиданной услугой.

4

«Тут же в Жолкве был генеральный совет, давать ли с неприятелем баталии в Польше или при своих границах, где положено, чтобы в Польше не давать: понеже ежели б какое нещастие учинилось, то бы трудно иметь ретираду; и для того положено дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет; а в Польше на переправах и партиями, так же оголожением провианта и фуража, томить неприятеля, к чему и польские сенаторы многие на том согласились».

Так в «Журнале» царя записано решение, предопределившее викторию под Полтавой.

Борис Куракин на советы в замок не зван. Он не был свидетелем тому, как упорно, темнея лицом, настаивал на своем мнении Петр. Как подобострастно, шумно поддерживал царя Михал Вишневецкий — вскакивал с места, откидывался, дергал себя за ус, весьма собой довольный. Как светлейший Меншиков улыбкой, прибауткой разбивал тягостный дух, то и дело посещавший собрание.

А если бы и был приглашен полуполковник Куракин — что мог бы высказать, кроме сожаления об упущенном времени?

С нетерпеливого княжеского пера изливалось:

«Ордин был царского величества, чтобы отнюдь баталию не давать. А как другие рассуждаючи, — по тощоте людей шведов, ежели бы дана баталия, то бы, конечно, викторию московские могли иметь».

Теперь о какой тощоте речь! Шведы в Саксонии отъедаются, пополняют казну золотыми талерами и весной выступят в поход. Уклоняемся от баталии в Польше, стало быть, впускаем неприятеля к себе. Польских алеатов вокруг Вишневецкого осталась горстка, да и тот надолго ли верен? На кого ныне, в трудную пору, положиться? Август, слышно, просит у царя прощения, дескать, вынужден был подписать мир с Карлом в Альтранштадте, однако в надежде обмануть его и с российской помощью из Саксонии выдворить. Но из веры сей саксонский силач пустопорожний вышел. А Станислав, болонский студент, парижский повеса, коему случай подарил трон, набрался гонора, напыжился, возомнил себя победоносным монархом. В Варшаве с