«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ) - Альфина

Чтобы освободить город, городу нужно навредить.

Карты были десятилетней почти что давности, и кто-то из петербержцев Резервной Армии уже подрисовал на них новый изгиб казарменного кольца у Пассажирского порта, новые границы Шолоховской рощи (неужто десять лет назад она упиралась прямо в запасное депо?), новое ответвление Большого Скопнического возле таврских владений. Перебарывал ли этот кто-то озноб на кончиках пальцев или водил карандашом уверенно, ничуть не смущаясь цели, к которой он командование приближал?

Сейчас, когда Метелин с Хикеракли шли мимо всех этих оживших в камне картографических обозначений, пальцы едва не скрутило судорогой.

В ту же ночь его вызвали и второй раз — заснуть после переучёта поселений на Межевке близ завода он даже не пытался, и оттого извращённо порадовался приказу явиться теперь уже к объединённому командованию Резервной Армии.

Безупречные осанкой генералы смотрели на него, не скрывая сомнений.

Конечно, вперёд надо снарядить лазутчиков — и по деревням, и в сам Петерберг. Конечно, шансы попасть за кольцо есть только у тех, кто до службы в Петерберге жил. Конечно, выбор небогат, но кандидаты всё же наличествуют. Конечно, каждую кандидатуру надо рассмотреть.

Конечно, кандидатура Метелина неоднозначна.

Он граф, он крупный собственник — мятежникам есть о чём с ним говорить. В том случае, если разговаривать они готовы — отца Метелина ведь расстреляли. С другой стороны, он граф, а значит, в тесном Петерберге всякой собаке известно, что отлучался он не куда-нибудь, а именно на службу в Резервную Армию — и это доверия к его словам не прибавит. Дурная же ирония тут в том, что и сама Резервная Армия покамест не имеет оснований ему доверять: он служил всего несколько месяцев, срок несерьёзный, да ещё и в чине рядового, поскольку нарушитель Пакта о неагрессии. Нарушитель Пакта, выбравший службу не из желания служить, а альтернативой наказанию.

«В Петерберге расстреляли его отца», — настаивал генерал-лейтенант Вретицкий, седой человек с умным лицом.

«А потому велика вероятность, что Петерберг расстреляет и его», — возражал генерал Ослувьев, самый, наверно, древний старик из всех штабных чинов.

«Дайте же мальчику хоть одну попытку!»

«А больше одной ему так и так не предложат, — усмехался генерал Грудов, самолично бегавший через площадь до Патриарших палат той ночью, когда в Столицу въехала «Метель» графа Тепловодищева. — Если пойдёт под собственным именем, разбираться с ним будет сразу этот их комитет по расстрелам. Толку-то от такого лазутчика».

«Думаете, человек, чьего отца расстреляли, не ляжет сам костьми, чтобы принести толк?»

«Ну не зубами же он комитету за отца глотки перегрызёт!»

«Всему комитету — вряд ли, — взглянул в глаза Метелину генерал-лейтенант Вретицкий. — А на какую-нибудь одну глотку можно и покуситься, чем леший не шутит».

«Вы мне это прекратите! — генерал Ослувьев стукнул костяной трубкой по столу. — Это разве «лазутчик» называется? Это чистейшей воды терроризм! Мы так не воевали и воевать не станем».

«Мы вообще не воевали, — огрызнулся генерал-лейтенант Вретицкий, — мы не Оборонительная Армия. Но как человек, получивший полковника как раз в Оборонительной, я уверен: мы ещё можем организовать всё правильно. У нас совершеннейшая катастрофа с личным составом в каждом втором батальоне, я вам клянусь, самую малость вперёд пройдём — они сбегать начнут. Но и вопреки тому реально вернуть Петерберг. Если изначально сделать ставку на…»

«Замолчите и подумайте хорошенько, что вы несёте! — оборвал его генерал Ослувьев. — Четвёртый Патриархат пока не получил ответа от Союзного правительства, мы не знаем, где кончаются наши полномочия и какое спасибо нам скажут, когда мы освободим Петерберг. Это политика, а вам бы только ваши у тавров подсмотренные манёвры протащить! — он перевёл дух и обратился к Метелину: — Можете идти, мальчик. Мы будем голосовать по вашей кандидатуре после того, как собеседуем оставшихся. Забудьте наши разговоры, мы тут все несколько на взводе — не каждый день города берёшь. Идите-идите, вам до подъёма два часа осталось».

Слушать, как посторонние люди обсуждают твои чувства к расстрелянному отцу и возможные практические из этих чувств следствия, было невыносимо. Надо было прямо там и брякнуть: «Ваше превосходительство — и ваше высокопревосходительство тоже, — а расстрелянный-то граф Метелин мне не отец, я сын кассаха, говорят, жившего по поддельным документам и дезертировавшего из вашей же Резервной Армии. Не знаю, почему да как, но уже настораживает, не правда ли?»

Сын дезертира. Смешно.

— А вот и собачие подворье, — ухватился Хикеракли за такую знакомую, такую родную, что помнишь каждую щербинку, дверь.

До Академии два шага, а перед Академией толпятся студенты. Будто и нет никаких расстрелов, комитетов, армий противника.

И, наверно, всё теперь совсем иначе, но если не останавливаться, если только скользнуть взглядом и тут же скрыться в приветливой полутьме «Пёсьего двора», можно на мгновение даже решить, что все жизненные перемены с поры спешного отъезда из Петерберга — сон, блажь, порождение затуманенного неясными тревогами ума.

Метелин отчего-то мнил, что в «Пёсьем дворе» они непременно столкнутся с кем-нибудь ещё из своих. Из тех, кому не получится отказать во внимании, с кем придётся переброситься хоть парой слов — хотя какая может быть пара слов, когда тут успело произойти леший знает сколько всего! Но он ошибся: никого, кто с лёгкостью позвал бы его за свой стол, здесь не было. Хикеракли-то кивнул и в тот, и этот угол, но не о множественных приятельствах Хикеракли Метелин думал.

Думал?

Ждал. Разумеется, ждал.

Место они нашли себе сразу — то ли почудилось, то ли и правда народу в «Пёсьем дворе» маловато для такого часа. Всегда строгий хозяин с неожиданной улыбкой подошёл за заказом сам, на Хикеракли глянул без заискивания, однако же трактовать его жест можно было единственным образом: проявляет уважение к большому начальнику.

С ума сойти.

— А ты похорошел, — деловито избавляясь от тулупа, заявил Хикеракли, — космы обрезал, на людей клыками вперёд не бросаешься… оно и верно. И что, как тебе нынче Петерберг?

— Знаешь, а я не понял. Про ваши дела каждый небылицы сочиняет, и я уже себе нафантазировал… — Метелин даже смутился. — Всякого нафантазировал. Можно расписывать, как у вас — согласно небылицам — людей прямо на столбах вешают и чайкам скармливают, но давай я лучше ограничусь метафорой. Будем считать, я представлял, как пропустят меня через казармы — а Петерберга нет. Вовсе нет. Снежная пустыня или море сразу у поста плещется. Или попросту туман — туман, туман, туман, и ни лешего не нащупаешь, — он торопливо потянулся за папиросами, чтобы спичечным огнём разогнать хмарь. — А выходит, что нащупать можно. И даже глазами посмотреть, удостовериться: всё вроде бы по-прежнему. То есть наверняка не по-прежнему, но по сравнению с туманом — вполне.

— Туман, брат, это бы хорошо, а то больно всё у нас ясно видно, — задумчиво и чуть невпопад отозвался Хикеракли. — И что же, скажи на милость, сделала из тебя служба человека?

— Да разве ж это служба? С конца октября всего, там почти никто за такой срок и солдатом считать не станет, не то что человеком.

— Так ведь важен-то не кто-то, а ты сам! Ну, скажи мне, кто передо мной: самостоятельный кассашеский юнец или следствие жизненных решений графа Александра Сверславовича Метелина? Говори!

— Жестоко, — присвистнул Метелин, но на удивление не отыскал в себе порыва немедля бить морду, или чего там обыкновенно в таких ситуациях хотелось. — Жестоко и крайне своевременно. Потому что, как ни верти, и то, и другое. По отдельным ингредиентам это блюдо не подают.

— Это хорошо, что ты освоил душевные задачки из двух слагаемых. Что не врёшь про свободу, так сказать, мысли, тоже хорошо. Эдак, глядишь, хоть ты не скатишься к лешему.

— Уже скатился. На радостях от успешного сложения бессовестно дезертировал.

— Что и заметно, чай не вошла пока Резервная Армия торжественным маршем в Петерберг. — Хикеракли самым житейским тоном крякнул, никакой другой эмоции не продемонстрировав. — А что, в самом деле идёт?

Метелин помолчал, но потому лишь, что подоспел хозяин с водкой и вечными хикераклиевскими соленьями, от поглощения коих в таких количествах у всякого нормального человека давно бы приключился острый живот.

Хозяин на непетербержскую шинель, конечно, глазел, но и Метелина тоже в лицо вспомнил — поприветствовал будто бы и впрямь искренне. Когда же он удалился, а Хикеракли набросился на соленья, ничего не оставалось, кроме как в лоб заявить:

— Через три дня должна быть здесь.