Царица без трона - Елена Арсеньева

– Пришло твое время, Ксения Борисовна!

За ним вбежали горничные девки, подхватили Ксению с постели, поволокли под руки в сени, оттуда в придомную баньку. Уж ее мыли-мыли, терли-терли, розовыми водами ополаскивали, не давали отдышаться. Наконец до скрипа промытые, влажные волосы заплели в две косы, принесли одежду. Ксения так и ахнула, узнав свой любимый сарафан – шелковый, темно-синий, с вышивкой-вставкой от груди до подола, и еще по подолу вышивка. Как же нравилось отцу, когда Ксения надевала этот сарафан!

Слезы навернулись на глаза, но тут же высохли, когда в ошеломленную голову прокралась мысль: для чего ее намыли, для чего волосы заплели, для чего нарядили? И ларец подали, в котором держала свои наилучшие украшения: серьги, ожерелья, запястья и перстни, – выбирай, – и зеркало принесли…

«Настал час!» – сказал Мосальский. Знать, и впрямь настал…

И все же Ксения гнала от себя эту мысль. Даже когда карета повезла ее вместе с князем Василием Михайловичем в Кремль. Даже когда повели ее по знакомым коридорам и переходам. Даже когда распахнули двери в просторную баню, в которой, знала Ксения, любил иногда париться отец. Для него эта баня и была нарочно выстроена: не как русская, а с какими-то хитрыми иноземными приспособлениями.

– Зачем в баню? – спросила Ксения, полуобернувшись к Мосальскому. – Я же только что…

И осеклась: Василий Михайлович, минуту назад следовавший на полшага позади, исчез. Дверь за спиной Ксении оказалась заперта.

Вдруг, как чудовищный призрак, промелькнул в памяти страшный, невыносимо страшный, случайно подслушанный рассказ о том, что отец-де ее, Борис Годунов, люто ненавидел старшего из братьев Романовых, молодца, красавца, богатыря и редкого удальца Александра Никитича. За ум и красоту, за широту душевную ненавидел! Обрушившись с гонениями на эту семью после доноса романовского холопа, он повелел первым уничтожить именно Александра Никитича, но поскольку дал обет крови не проливать, то по его приказу Романова затомили в бане до смерти. Никто б этого не узнал – ну, угорел человек да и угорел, однако сын Александра Никитича, Федор, бывший в баньке с ним, остался чудом жив: уже почти помирая, заполз под лавку, нашел какую-то щелку и смог отдышаться. Как и прочим страшным слухам о деяниях отца, Ксения не хотела верить и этому. Однако теперь вдруг сжалось сердце: Романовы-то после Нагих самые ближайшие родственники нового государя. Небось, чтобы подтвердить истинность своего происхождения, начнет люто мстить за убитую родню. Не надумал ли он и дочь врага своего подвергнуть той же смерти, какой был подвергнут его дядюшка?

Но тотчас Ксения покачала головой: навряд ли. Стоило ли ее мыть в восьми водах, стоило ли украшать, подобно тому как иноземцы, живущие в Немецкой слободе, украшают свое Майское дерево? Да ведь и не в тесную парильню ее втолкнули, а оставили в просторном предбаннике с резными лавками по стенам, с широким столом посредине. На столе варился кипяток, стояли кувшины и скляницы, в каких отцу привозили фряжское вино.

И вдруг до нее донесся громкий смех. Женские заливистые голоса сплетались с мужскими, басовитыми.

Ксения отскочила к стенке, забилась в угол. Прижала руки к сердцу: чудилось, вот-вот выскочит.

Отворилась тяжелая дверь, откуда понесло сырым горячим паром, и в предбанник вбежали три девки. Они были нагие, мокрые; распаренные тела сверкали округлостями грудей, бедер, плеч. Сырые косы змеились по спинам. Девки показались Ксении необыкновенно красивы – и в то же время страшны, словно ведьмы. Нет, водяницы-русалки! Вот именно: они были похожи на русалок, в которых, как известно, обращаются девушки, умершие от несчастной любви. А потом они безудержно веселятся и норовят завлечь в свои объятия всякого пригожего молодца, чтобы защекотать его, зацеловать и залюбить до смерти.

Однако двое мужчин, которые появились в предбаннике вслед за развеселыми девками, меньше всего походили на покойников. Их статные тела были распарены до красноты, лица сияли здоровым румянцем, а зубы сверкали в улыбках.

Ксения какое-то мгновение оцепенело смотрела на полуголых мужчин. Чресла, правда, были прикрыты исподниками, однако натянули их мужчины на мокрые тела, поэтому они почти не скрывали ни мускулистых ног, ни обтянутого тканью, возбужденного естества.

Господи! О Господи! Пошли мне смерть вот сейчас, сию же минуту! Пусть кончится масло в той склянице, что установлена в потайном месте в подвале Кремля, пусть падет огонь на пороховое зелье…

– Что загляделась, Ксения Борисовна? – спросил один из мужчин, ростом повыше, черноглазый и черноволосый. Торс его густо порос черной шерстью. – По нраву я тебе пришелся?

Тошнота резко подкатила к горлу Ксении. Он! Отрепьев!..

Но тотчас полуобморочный туман отхлынул. Нет. Тот был и ростом пониже, и в плечах пошире, и лицо вместе с этим щербатым, толстогубым ртом запросто можно было назвать уродливым, а этот полуобнаженный мужчина красив опасной, свирепой красотою дикого зверя.

Ксения утерла холодный пот, выступивший на висках.

Не он. Незнакомый какой-то. Слава Богу…

– Что загляделась, царевна? – повторил черноволосый. – Выбираешь, кто тебя первый отпробует? По-хорошему, черед должен быть мой.

– Почему это твой? – засмеялся другой мужчина, белозубый, с соломенными волосами и зелеными, словно крыжовник, глазами, но чуть пожиже статью, чем первый. – Мы небось конаться [51] станем, кто царского яблочка первым куснет, а кто вторым.

– Не буду я с тобой конаться, Мишка, – отмахнулся черноволосый. – Моя она, моя, мне ее царь Федор Борисович, земля ему пухом, обещал, коли против Димитрия Ивановича выстою.

– Так ты же не выстоял, – снова захохотал Мишка. – Не выстоял, продал царя-батюшку!

Черноволосый хмуро показал насмешнику кулак, и в этот миг Ксения его узнала. Не раз видела во дворце молодого воеводу Петра Федоровича Басманова, возвышенного ее отцом (род Басмановых, прежде бывший в несравненной милости у царя Ивана Грозного, потом впал в долгую опалу). Да, помнится, покойный брат Федор готов был что угодно пообещать человеку, который спас бы его шаткий трон, его царство! Мать, узнав про это, очень ярилась: мол, слыханное ли дело – царевну за какого-то худородного выдавать! Федор, уставший от беспокойства, от непрестанного ворчания матери, бросил насмешливо: «Ну а наш род прямиком от Александра Невского идет!» – намекая на происхождение Малюты Скуратова, сиречь Григория Ефимовича Скуратова-Бельского, да и самого батюшки – оба из самых захудалых дворян, возвышенных Иваном Грозным. Марья Григорьевна так рассвирепела, что чуть не подралась с сыном, даром что царь… Ни мать, ни брат не спрашивали согласия Ксении на брак с Басмановым – да какое им всем было дело до ее согласия! Даже отец, любимым дитятею которого она была, не озаботился подобными мелочами, а с маху решал ее судьбу: принц Густав, герцог Иоганн, какая разница, кто еще! Ксения привыкла покорно соглашаться со всеми решениями относительно ее грядущей судьбы… Вот и сейчас, кажется, ничего другого не останется, как покорно склониться перед желанием этих двух самцов, которые, возбуждаясь от собственных слов, оспаривают ее друг у друга!