Восемь белых ночей - Андре Асиман

– Вы всегда жаловались, Макс.

– Теперь жалуется больше прежнего, спасу нет, – встряла Марго.

– Так оно у евреев заведено. Будь я, Клара, помоложе, – начал он, – будь я помоложе, будь у меня колени покрепче, а рысак порезвее…

Марго спросила, не могу ли я ей помочь. Naturlich![24] Не могу ли я выйти с ней на улицу?

– Наденьте пальто. И перчатки понадобятся.

Причина выяснилась быстро. Нужно было принести на кухню дров для печки.

– Любим мы на дровах готовить. Спросите у мужа. Ах, да что это я – спросите у меня.

Мы шли вместе к сараю, в котором садовник держал дрова. Она жаловалась на оленей, когда огибала их помет, чертыхалась, когда наступала на что-то, кроме грязи, отскабливала подошву о камень. Я не понимал, ко мне она обращается или бормочет под нос. И вот, ни с того ни с сего: «Я страшно рада видеть Клару». Возможно, это была продуманная фраза, приглашение к разговору, а может, она просто говорила сама с собой, так что отвечать я не стал.

Я принес два полена. Марго открыла кухонную духовку и продемонстрировала несколько разрезанных на половинки небольших тыкв, блестевших от масла с травами.

Макс открыл две бутылки, белого и красного.

– Чтобы время убить, – сказал он и налил четыре бокала белого. Потом, прихватив ножку бокала большим и указательным пальцем, покрутил его и наконец поднес к губам. – Сонет, чудо, – произнес он.

Клара чокнулась с Марго и Максом, потом трижды – со мной, еще два раза по три, насмешливым шепотом повторяя ту самую русскую фразу. Все молчали, пока Макс не заговорил:

– Всего-то и нужно взять безмозглый круглый фрукт размером с младенческое яичко – и вот вам небеса.

Мы все попробовали его вино.

– А теперь другое оцените, – сказал он и налил мне в бокал пино – едва увидев, что я допил совиньон. – Еще одно небольшое чудо.

Мы все попробовали, изобразили на лицах блаженство. Дед Инки смотрел на меня в упор. Явно заподозрил, что они расстались. Пытается прощупать ее, прежде чем решить, удастся ли заставить их помириться. Я в этой компании явно лишний. Нужно было все-таки вызвать такси. Был бы уже на станции и далеко.

– По-моему, оба вина великолепны, – сказал я. – Но я в смысле вин такой недотепа, что одно от другого с трудом отличаю.

– Не обращайте на него внимания, он, как обычно, изображает Князя Оскара.

Она говорила с ними, но будто бы подмигивала мне или подмигивала не мне и не им. Просто подмигивала, а может, и вовсе нет.

Слишком она для меня умная, подумал я. Очень-очень умная. Все эти рывки, подманивания, отталкивания, переключения – но стоит тебе решить, что все, хватит, сажусь в первый же поезд назад до города, она подбросит тебе пожевать Князя Оскара, еще и помашет им у тебя над головой: потявкай-попрыгай, потявкай-попрыгай.

– Она сказала, зачем сюда приехала? – спросил он наконец у меня.

– Не сказала, – оборвала она.

– Тогда готовьтесь. Вы приехали ради Лео Черновица, Черновиц будет играть Баха-Зилоти. Потом послушаем Генделя в его исполнении. А потом окажемся на небесах, съедим супа, выпьем вина, а если нам очень, очень повезет, будет еще и салат от Марго, с помощью которого она заткнет мне рот навеки, если из этого самого рта вылетит еще хоть одна скабрезная фраза. Сядьте, – сказал он. Я обвел взглядом множество стульев и кресел в гостиной. – Нет, не туда, сюда!

Он открыл пианолу, повозился с ней, вставил какой-то рулон – оказалось, это длинная полоса чего-то вроде перфорированного пожелтевшего пергамента.

– Он Баха знает? – спросил Макс.

Я посмотрел на Клару и кивнул.

Ей велели сесть рядом со мной на узкую кушетку. Подожду, когда зазвучит музыка, а потом положу руку ей на плечо – на это ее плечо, которое, как казалось, теперь отчетливее прежнего знало, воспроизводило все, что я думаю, и хотело, чтобы я об этом знал.

– Ладно, эту прелюдию он, может, и знает, но такого вы все равно никогда не слышали. За всю жизнь. И никогда не услышите в подобном исполнении. Сперва прозвучит пианола, он исполняет прелюдию Баха, а потом – ту же прелюдию в переложении Зилоти. Потом услышите, как ее ремастировали по моей просьбе двое студентов из соседнего колледжа. Будете себя хорошо вести и не перебивать слишком часто, да еще и суп съедите – дам послушать Генделя в исполнении Лео. Дамы и господа, Лео Черновиц, за несколько лет до того, как немцы его отыскали, схватили, а потом не придумали, что с ним делать, и, следовательно, убили.

Началось. Сперва – негромкое гудение, резкий вздох, будто воздух с шипением вырвался через забитую трубу, а потом она зазвучала – прелюдия, которую я слышал Бог ведает сколько раз, но не в таком исполнении: торопливом, неуверенном, но бесконечно продуманном. Потом мы послушали Зилоти.

– Эта прелюдия слишком торжественная, – заметила Клара. – Слишком мрачная и, пожалуй, слишком медленная.

Она искала в ней огрехи. Почему я не удивился?

– Не переживай, нам пришлось ускорить темп, понятное дело, потому что те из нас, кто слышал Лео живьем, знают, что он играл в высоком темпе, слишком высоком. Это неважно. Суть искусства в одном: прямой разговор с Богом на Его языке, в надежде, что Он слушает. Все прочее – пи-пи ка-ка.

Он поставил диск и вот – мне наконец стало ясно, зачем мы два часа тащились сюда в такую стужу.

– Еще раз поставить?

Мы с Кларой переглянулись. Разумеется.

– Я тогда пойду займусь обедом, – сказала Марго.

Не поколебавшись, даже не дожидаясь нашего ответа, он поставил Баха-Зилоти во второй раз.

Легкость и ловкость, нечто бесконечно светлое, искрометное и при этом несказанно задумчивое – перед лицом того, что ожидало Черновица и ему подобных, и вот много-много десятилетий спустя он продолжал свой разговор с Богом. Я все думал о том, как он исполняет эту вещь, а перед нами управлял клавишами кусок картона – как мог он не знать, что через несколько лет пить ему черное молоко рассвета? Чем больше я вслушивался, тем отчетливее эта музыка говорила о нем, не о Зилоти, а о евреях вроде Макса, которые пережили Холокост, но никогда не переживут его приговора, о фуге смерти, а не о прелюдии и фуге Баха. Я знал, что этого не повернуть вспять, что отсюда нет пути обратно, нет возвращения – как знал и то, что без Макса и этого старого дома, без зимы на Гудзоне, без Клары и