Моя чужая дочь - Сэм Хайес

— Ах, она нехорошая, Фреда! Вот где она тебя все это время прятала!

Упав на колени, я гладила ее ладошки, щекотала пяточки. Вокруг ротика у нее засох малиновый ободок — должно быть, поили газировкой, — волосы слиплись от остатков каши. Она была в памперсе, не по возрасту маленьком — по нижнему краю он растер ей кожу до волдырей. Я подхватила кроху на руки и пристроила у себя на бедре. От нее пахло мочой и скисшим молоком. Я полюбила ее с первой секунды, и она тоже сразу полюбила меня, хоть и не понимала ни единого моего слова.

«Nene, nene, пепе», — ныла она без остановки. Позже я узнала, что по-албански это значит «мамочка».

Второй раз в жизни я спасалась бегством через окно. В кармане джинсов у меня остались сорок восемь фунтов, я прихватила паспорт, найденный в кабинете Бекко, прижала к груди Руби, и мы мчались по улицам, совсем как несколько лет назад. Конечно, я не забыла про те деньги, что собирала для Руби, но моя шкатулка оказалась открыта и пуста — только замочек валялся рядом. Полицейские нашли ее, но я сильно сомневаюсь, чтобы они положили мои денежки в пакетик и сдали как улику. Я все же сунула шкатулку в сумку, наспех нацепила на свою девочку какие-то одежки из того самого шкафа, где ее прятали, и мы выпрыгнули в кухонное окошко — как раз в тот момент, когда полицейские открыли входную дверь, с утра заколоченную досками. Мы с дочкой отправились прямиком на вокзал, сели в первый же подошедший поезд и вышли на конечной станции. В Брайтоне.

В поезде я вытащила из сумки паспорт. Мы как раз нырнули в тоннель, а когда в окна вновь хлынул свет, я уже стала Эрин Лукас, родившейся 29 июня 1972 года. Я снова сменила имя и добавила себе четыре года.

Сначала все было просто здорово. В городе толпы туристов, а они денег не считают, да и местные ко мне очень скоро привыкли. Многие приходили на мое постоянное место, к антикварной лавке. Цветов дешевле, чем у меня, во всем городе нельзя было купить.

Наша новая жизнь началась летом, и нас с Руби вполне устраивали ночевки в переодевалках на пляже или, если повезет, в каком-нибудь чулане мотеля. Я строго следовала правилу — никогда не таскать цветы из одного и того же магазина дважды за день. Думаю, мало кто из цветочников вообще замечал, что с уличных стоек таинственным образом исчезает товар. Темный след от капель с мокрых стеблей моментально испарялся с горячего асфальта.

Я составляла яркие душистые букеты, и их с удовольствием раскупали. Однажды я продала цветов на двадцать фунтов — рекорд, хотя с моими лондонскими заработками и не сравнить. Но я была счастлива: с прошлым покончено, и Руби веселела на глазах.

Она уже болтала по-английски и простила меня за то, что я так надолго оставила ее в больнице. Общение с мамочкой шло ей на пользу, так что я старалась проводить с ней все время — когда не таскала цветы из магазинов и окрестных садов, когда не продавала свои букеты. Мы с Руби любили играть на пляже с голышами, похожими на леденцы, собирать ракушки и обкатанные морем стеклышки. Светило солнце, и мы радовались жизни.

В конце сентября гостиницы опустели, ветер поднимал волны все выше, плевался водорослями и грязной пеной, а по узким улочкам гнал смерчи из мусора. Не знаю, что сталось бы со мной и Руби, если бы судьба в буквальном смысле не протянула мне руку помощи. Я как раз избавлялась от целлофана на трех букетах диковинных цветов, названия которых даже не знала, когда чьи-то пухлые пальцы схватили меня за запястье.

— То-то я слышал, конкурент появился. — Толстяк склонился надо мной, не отпуская руку. На другой руке повисла Руби, тянула и хныкала, почуяв опасность, и я разрывалась на части. — Могу посоветовать надежного оптовика, — продолжал толстяк, а затем почему-то повел нас с Руби в свой благоухающий магазин, где я только что поживилась этими чудесными цветами.

В магазине я упала ему в ноги и, заливаясь слезами, умоляла не сообщать в полицию. Тогда он усадил меня, предложил апельсинового соку с шоколадными конфетами, и я уж не знаю, как нам с Руби удалось не опустошить всю коробку.

— Простите, — сказала я. — Честное слово, больше не буду у вас воровать. Просто ваши цветы самые лучшие, их сразу раскупают, а нам с дочкой есть нечего.

Ему понравилось, что я не стала врать.

— Между прочим, я за тобой уже неделю слежу — с тех пор, как понял, что мой антуриум сделал ноги не по собственной воле. Я даже купил у тебя букет — там, на набережной. Хотя ты вряд ли меня запомнила…

Нет, не запомнила.

Бакстер Кинг — так его звали — искал помощницу и сразу предложил мне место в своем магазине. Сказал, что у меня вкус хороший. Вроде как талант. Бакстер позвал своего приятеля, Патрика, чтобы тот оценил находку. Они стояли в обнимку, улыбались и глазели, как я пью апельсиновый сок, а Руби через трубочку тянет коктейль. Через неделю я уже освоилась в магазине, и вдобавок у нас с Руби появилось жилье: Бакстер с Патриком взяли нас в свою уютную квартирку, чтобы я помогала им по хозяйству.

— Бакстер! — шепчу я, обмирая от страха. Бакстер только что зашел в дом, и от него веет морем и свежестью. — Опять кто-то звонил. Это он, я точно знаю!

Не сводя с меня глаз, Бакстер роняет куртку на стул, мимоходом обнимает Патрика, а потом раскрывает мне объятия.

— Все давным-давно прошло, — говорит он. — Забудь, детка. В жизни кое-что надо уметь забывать. Он тебя не найдет. Кто-то ошибся номером, только и всего. Хочешь, сменим телефон?

Я киваю. Я очень стараюсь ему верить, но у меня не получается. Всю правду обо мне никто не знает, даже Бакстер.

Я ведь видела труп. Я постоянно воровала, а потом стащила паспорт и забрала малышку. Я слишком много знаю — и что ему до того, что я умею держать язык за зубами?

Теперь у меня новая жизнь, в ней нет места всему тому, что я оставила в Лондоне, и если Бекко разыщет меня, чтобы опять заставить работать в…

Нет! Меня пробирает дрожь.

Я делюсь с Бакстером новостями: как прошел день в магазине, как замечательно расходится новый товар и как здорово справляется Руби в школе.

— Правда, в мюзикле она не играет. Не дали роли ни Анни, ни хотя бы одной из сироток. Но она все равно очень рада.

Бакстер вскидывает бровь — один из его любимых трюков — и облегченно вздыхает: доволен, что я забыла о своих страхах. А я не забыла.

— С чего бы это?

— А ее в оркестр взяли! Будет на пианино аккомпанировать.

На моих глазах бледное лицо Бакстера розовеет от родительской гордости. Пусть он не отец Руби, так что ж? Это ведь он усадил ее за пианино, как только мы с ней здесь поселились. Моя девочка еще и в школу не ходила, а играть училась с восторгом. Ничего так не любила, как подбирать на пианино простенькие мелодии, детские песенки. Музыка стала ее отдушиной, способом выплеснуть страдания, которые Руби пришлось перенести в первые годы жизни. Я буду вечно любить Бакстера за этот подарок моей дочери.

— Малышка у нас просто умница, — говорит он, глядя в окно на улицу, ведущую к морю. — Сдается мне, шторм надвигается.

Я с ним согласна. Кто-то присылает мне цветы. Кто-то прислал цветы в цветочный магазин. Курьер в таком же недоумении, как и я, но подтверждает, что заказ на мою фамилию.

Я зову Бакстера со склада, а его нет — совсем забыла, что он ушел по делам. Я одна в магазине, совершенно одна. Трясущимися руками открываю конверт, вынимаю карточку. И холод ползет по спине, обливает сердце: на карточке черным по белому значится его имя. Он меня нашел. За столько лет не отказался от поисков. Он хочет вернуть меня, чтобы я его не выдала.

Я закрываю магазин раньше времени, мчусь к школе Руби и жду снаружи, переминаясь с ноги на ногу, — мне кажется, уроку не будет конца. Руби изумленно округляет глаза: мое появление для нее сюрприз. Обычно она сама возвращается из школы и до ухода домой возится в магазине с цветами, клянчит у прохожих монетки на мороженое или гоняет чаек по пляжу.

Но сегодня я хватаю ее за руку и тащу в автобус, а дома запираюсь на все замки. Руби не знает, но я на всякий случай складываю сумку. Сую все, с чем нет сил расстаться, плюс самое необходимое на первое время. Я уже два раза убегала от прошлого. Это будет третий. Телефон звонит. Я не беру трубку и, когда включается автоответчик, сразу понимаю — это он. Мне до конца дней не забыть этот голос и глаза куницы, от которых не спрятаться.

Милли больше нет, а он все равно хочет меня вернуть.

Я просыпаюсь от запаха гари. Говорят, огонь распространяется быстро, но паника и вопли ужаса не отстают от удушливых черных клубов, что наполняют комнату.

— Руби, вставай!

Она не шевелится. Неужели задохнулась?! Неужели, спасаясь, опять спасаясь от смерти, я вынесу из дома безжизненное тело? Но моя девочка жива, она морщит нос и, открыв глаза, трет их кулаками:

— Мама, что случилось?

— Вставай! Пожар!