Маркс и Энгельс - Галина Серебрякова

Таков был вывод, сделанный Марксом. Он говорил о том, какая жестокая борьба ждет бойца-пролетария, и все же предрекал ему неизбежную полную победу.

Когда Маркс сошел с трибуны, к нему протянулось несколько рук. И эти руки и особенно глаза, смотревшие с любовью и доверием, были самым большим вознаграждением за его труд.

Карлу жали руку революционеры, рабочие из Италии, Польши и Франции. Морщился Прудон, но и он понимал значение речи Маркса.

Маркс, не отрываясь, работал над книгой «Святое семейство, или Критика критической критики». Случалось, он не ложился спать по нескольку ночей. Это был подлинный творческий полет. Он не чувствовал усталости. Огромное перенапряжение проявлялось только в большей вспыльчивости, которую, впрочем, легко гасила Женни.

Он вел не только горячий теоретический спор и опровергал Бруно Бауэра и его единомышленников. Карл как бы вернулся мыслью назад. Разве не был он сам некогда гегельянцем, не шел в одном строю с Бруно в поисках философской истины? Как далеко ушел он вперед с тех пор, когда в день смерти профессора Ганса в гостеприимном домике Бауэров в Шарлоттенбурге усомнился в том, чему ранее верил!

Как и всегда, Маркс, разрушая, творил и, низвергая, создавал. Болтовне Бруно Бауэра о французском материализме и французской революции Маркс противопоставил блестящий анализ этих исторических явлений. Бруно Бауэр доказывал противоположность между духом и массой, различие между идеей и интересом.

«… «Идея» неизменно посрамляла себя, как только она отделялась от «интереса», — возражал Маркс. — …Интерес буржуазии в революции 1789 г., далекий от того, чтобы быть «неудачным», все «выиграл» и имел «действительный успех», как бы впоследствии ни рассеялся дым «пафоса» и как бы ни увяли «энтузиастические» цветы, которыми он украсил свою колыбель. Этот интерес был так могущественен, что победоносно преодолел перо Марата, гильотину террористов, шпагу Наполеона, равно как и католицизм и чистокровность рода Бурбонов».

Бруно Бауэр заявлял, что государство соединяет воедино «атомы» гражданского общества. Маркс опроверг и это положение.

«Только политическое суеверие способно еще воображать в наше время, что государство должно скреплять гражданскую жизнь, между тем как в действительности, наоборот, гражданская жизнь скрепляет государство».

В ответ на презрительные замечания Бруно о значении промышленности и природы для исторического познания Маркс спрашивал: полагает ли «критическая критика», что она подошла хотя бы к самому началу познания, исключая из исторического движения теоретическое и практическое отношение человека к природе, промышленности, естествознанию?

«Подобно тому, — писал Маркс о «критической критике», — как она отделяет мышление от чувств, душу от тела, себя самое от мира, точно так же она отрывает историю от естествознания и промышленности, усматривая материнское лоно истории не в грубо материальном производстве на земле, а в туманных облачных образованиях на небе».

Поздней ночью Маркс написал последнюю страницу «Святого семейства». Перечитывая подготовленное Энгельсом начало книги, он остановился на сверкающем умом и сарказмом абзаце:

«Критика только то и делает, — писал Фридрих, — что «образует себе формулы из категорий существующего», а именно — из существующей гегелевской философии и существующих социальных устремлений. Формулы — и ничего более, кроме формул. И несмотря на все ее нападки на догматизм, она сама себя осуждает на догматизм, мало того — на догматизм женский. Она является и остается старой бабой; она— увядшая и вдовствующая гегелевская философия, которая подрумянивает и наряжает свое высохшее до отвратительнейшей абстракции тело и с вожделением высматривает все уголки Германии в поисках жениха».

Маркс вывел на заглавном листе рукописи имена авторов. На первое место он поставил имя друга, на второе — свое.

Восстание силезских ткачей в июне 1844 года, это первое серьезное классовое столкновение немецких рабочих с буржуазией, послужило в Германии сигналом к усилению коммунистической пропаганды среди трудящихся.

Рабочие Праги, Бреславля, Гамбурга, Дюссельдорфа и других городов поднялись на защиту повстанцев, против которых были брошены крупные военные отряды. «Силезские ткачи дали сигнал в 1844 году, — писал Энгельс, — богемские и саксонские ситцепечатники и рабочие на строительстве железных дорог, берлинские ситцепечатники и вообще промышленные рабочие почти по всей Германии ответили стачками…»

Энгельс в конце 1844 — в начале 1845 года побывал в нескольких приреннских городах и установил связь с местными социалистами, выступал на их собраниях, рассказывал о развитии коммунистических идей в Англии и Франции, говорил о неизбежности появления нового строя, в котором общность интересов всех людей придет на смену частнособственническому режиму. Именно в это время Энгельс впервые развил мысль о действительном патриотизме людей социалистического общества. Грабительские войны станут чуждыми людям, но в случае необходимости защитить новое общество от разбойных набегов буржуазного государства новые люди будут бороться с воодушевлением, со стойкостью, с храбростью, перед которыми должна разлететься, как солома, механическая выучка современной армии.

Энгельс в письмах к Марксу из Германии радуется успехам коммунистической пропаганды, тому, что имеет возможность общаться с «живыми, настоящими людьми», открыто, непосредственно проповедовать социалистические идеи. Но по-прежнему его жизнь омрачена двойственностью его положения, постоянными конфликтами в родительском доме, столкновениями с отцом. В письме от 13 марта 1845 года он поделился с Марксом:

«Я веду тут поистине собачью жизнь. Истории с собраниями… снова вызвали у моего старика взрыв религиозного фанатизма. Мое заявление, что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило его, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же и настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь себе представить теперь мое положение. Так как недели через две я уезжаю, то не хочу начинать скандала и все покорно сношу. Они к этому не привыкли и потому становятся храбрее. Когда я получаю письмо, то его обнюхивают со всех сторон, прежде чем передают мне. А так как они знают, что все эти письма от коммунистов, то строят при этом такую горестно благочестивую мину, что хоть с ума сходи. Выхожу я — все та же мина. Сижу я у себя в комнате и работаю, — конечно, над коммунизмом, это известно, — все та же мина. Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука издать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши. Что бы я ни делал — ухожу ли я или остаюсь дома, молчу или разговариваю, читаю или пишу, смеюсь или нет — мой старик строит все ту же отвратительную гримасу. К тому же для него все едино — он считает одинаково «революционным» коммунизм и либерализм и, несмотря на все мои возражения, постоянно вменяет мне в вину, например, все гнусности английской буржуазии в парламенте!