Роза Марена - Стивен Кинг

— Договорились, — мгновенно согласился он, — Могу я забрать вас в половине девятого, или это слишком рано? — Нет, нормально.

— Не забудьте натянуть куртку и даже, наверное, свитер потеплее. На обратном пути днем мы затолкаем их в багажник, но утром будет довольно, прохладно.

— Хорошо, — кивнула она, думая уже о том, что ей придется одолжить куртку и свитер у Пэм Хейверфорд, которая носила одежду почти одного с ней размера. Весь гардероб Рози на этом этапе жизни состоял из единственной легкой куртки, и бюджет не выдержал бы новых приобретений, во всяком случае, в ближайшее время.

— Тогда до встречи. И еще раз спасибо за сегодняшний вечер.

Он замешкался на мгновение, наверное, раздумывая, надо ли поцеловать ее еще раз, затем просто взял руку и легонько сжал.

— Это вам спасибо.

Повернувшись, он быстро побежал вниз по лестнице, словно мальчишка. Она невольно сравнила его бег с нормановской манерой двигаться — либо неторопливой уверенной походкой (с наклоненной головой, словно он шел на таран), либо с резкой, ошеломляющей скоростью, которую трудно было в нем заподозрить. Она смотрела на его вытянутую тень на стене, пока та не исчезла, затем вошла в комнату, закрыла дверь, заперев на оба замка, и прислонилась к ней спиной, глядя на картину на противоположной стене.

Картина снова изменилась. Даже не видя с такого расстояния, она почти не сомневалась в этом.

Рози медленно пересекла комнату и остановилась перед картиной, слегка вытянув шею вперед и соединив руки за спиной, отчего сразу стала похожей на часто появляющееся в «Нью-Йоркере» карикатурное изображение любителя искусств, разглядывающего экспонаты в художественной галерее или музее.

Да, она увидела, что, несмотря на прежние физические размеры, картина снова каким-то непостижимым образом стала вместительнее. Ее рамки расширились. Справа, там, где сквозь высокую траву проглядывал слепой глаз упавшего каменного бога, она увидела нечто, напоминающее просеку в лесу. Слева, за женщиной на холме, она рассмотрела голову и шею маленького тощего пони. Глаза его были прикрыты шорами, пони пощипывал высокую траву. Он был запряжен — не то в тележку, не то в кабриолет или фаэтон с двумя сиденьями. Эта часть находилась за пределами картины, и Рози ее не видела (во всяком случае, пока). Однако она видела упавшую на траву тень от тележки и над ней другую тень — по-видимому, от головы и плеч человека. Кто-то, наверное, стоял за тележкой, в которую запряжен пони. Или же…

«Или же ты окончательно и бесповоротно выжила из ума, Рози. Не думаешь ли ты, что картина на самом деле становится больше? Или вместительнее, если так тебе больше нравится?»

Но правда состояла в том, что она действительно так считала, и происходящее скорее волновало ее, чем пугало. Рози пожалела, что не спросила мнения Билла; она хотела бы проверить, заметит ли он что-нибудь из того, что видит на картине она… или что ей видится на картине. «В субботу, — пообещала она себе. — Возможно, я спрошу его в субботу».

Она принялась раздеваться, и к тому времени, когда чистила зубы в ванной, из ее головы улетучились мысли о Мареновой Розе — женщине на холме. Она позабыла о Нормане, об Анне, о Пэм, о пикнике, о концерте «Индиго Герлс» в субботу вечером. Она вспоминала ужин с Биллом Штайнером, прокручивая его в голове минута за минутой, секунда за секундой.

Рози лежала на кровати, ожидая прихода сна, слушая стрекот сверчков, доносившийся из Брайант-парка.

Погружаясь в сон, она припомнила — без боли, как будто с большого расстояния

— восемьдесят пятый год и дочь Кэролайн. Если принять точку зрения Нормана, то Кэролайн никогда и не существовало, и тот факт, что он согласился с робким предложением Рози назвать будущую дочь Кэролайн, ничего не менял. С точки зрения Нормана, существовал лишь головастик, который так и не успел превратиться во взрослую лягушку. Даже если это произошло с головастиком женского пола, как втемяшилось в слабую голову его жены. Восьмистам миллионам красных китайцев от этого ни холодно, ни жарко, как говаривал Норман.

Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. Тяжелый год. Адский год. Она лишилась

(Кэролайн)

ребенка, Норман едва не потерял работу (даже, как она подозревала, с трудом избежал ареста), она попала в больницу со сломанным ребром, которое едва не пробило легкое, а в качестве десерта — теннисная ракетка. В тот год ее разум, на удивление крепкий до этого, начал немного сдавать, она почти не замечала, что полчаса, проведенные в кресле Винни-Пуха, пролетали как пять минут, и бывали дни, когда с момента ухода мужа на работу и до его возвращения домой она восемь или девять раз забиралась под душ.

Должно быть, она забеременела в январе, потому что ее начало тошнить по утрам, а в феврале не было месячных. История, приведшая к «служебному выговору» — тому, который сохранится в его личном деле до самого ухода на пенсию, — произошла с Норманом в марте.

«Как его звали? — спросила она себя, находясь в пограничном состоянии между сном и явью и на короткий миг возвращаясь к последней. — Человека, из-за которого все и началось, как его звали?»

Какое-то время она не могла вспомнить имени, зная лишь то, что это был чернокожий… клоун коверный, как не раз повторял Норман. Затем всплыло имя.

— Бендер, — пробормотала она в темноту, слыша приглушенный треск сверчков.

— Ричи Бендер. Вот как его звали.

«Восемьдесят пятый год». Адский год. Адская жизнь. А теперь эта жизнь. Эта комната. Эта кровать. И стрекот сверчков. Рози закрыла глаза и уснула.

Менее, чем в трех милях от своей жены Норман лежал на кровати, погружаясь в сон, постепенно соскальзывая в темноту и прислушиваясь к непрерывному шуму машин на Лейкфрант-авеню под окнами его номера на девятом этаже. Зубы и челюсти продолжали болеть, но боль поутихла, казалась теперь отдаленной, несущественной, погашенной смесью аспирина и виски.

Погружаясь в сон, он припомнил Ричи Бендера; словно они, Норман и Рози, сами того не сознавая, на короткое время соединились в телепатическом поцелуе.

— Ричи, — пробормотал он в полумраке гостиничного номера и положил руку на закрытые глаза. — Ричи Бендер, кретин поганый. Сукин ты сын, Ричи.

Суббота, это была суббота — первая суббота мая восемьдесят пятого года. Девять лет назад. В тот день около одиннадцати утра какой-то коверный клоун вломился в магазин самообслуживания «Пейлесс» на углу Шестидесятой и Саранака, всадил две пули в череп кассира, обчистил кассу и удалился восвояси. Пока Норман и его напарник допрашивали клерка в расположенном по соседству пункте приема стеклотары, к ним подошел еще один клоун, одетый в свитер с эмблемой «Буффало Биллз».