История России с древнейших времен. Том 8. От царствования Бориса Годунова до окончания междуцарствия - Сергей Соловьев

Но хотя Шуйского не любили в Москве, однако люди земские не хотели менять его на какого-нибудь другого боярина, тем менее на царя тушинского, ибо хорошо знали, чем грозит его торжество. Вот почему попытки свергнуть Шуйского не удавались. Первая попытка сделана была 17 февраля 1609 года, в субботу на маслянице, известным уже нам Григорием Сунбуловым, князем Романом Гагариным и Тимофеем Грязным, число сообщников их простиралось до 300 человек. Они прежде всего обратились к боярам с требованием свергнуть Шуйского, но бояре не взялись за это дело и разбежались по домам ждать конца делу; один только боярин, князь Василий Васильевич Голицын, явился на площадь. Заговорщики кинулись за патриархом в Успенский собор и требовали, чтобы шел на Лобное место; Гермоген не хотел идти, его потащили, подталкивая сзади, обсыпали его песком, сором, некоторые схватывали его за грудь и крепко трясли. Когда поставили его на Лобное место, то заговорщики начали кричать народу, что Шуйский избран незаконно одними своими потаковниками, без согласия земли, что кровь христианская льется за человека недостойного и ни на что не потребного, глупого, нечестивого, пьяницу, блудника. Но вместо одобрительных кликов заговорщики услыхали из толпы слова: «Сел он, государь, на царство не сам собою, выбрали его большие бояре и вы, дворяне и служивые люди, пьянства и никакого неистовства мы в нем не знаем; да если бы он, царь, вам и неугоден был, то нельзя его без больших бояр и всенародного собрания с царства свести». Тогда заговорщики стали кричать: «Шуйский тайно побивает и в воду сажает братью нашу, дворян и детей боярских, жен и детей, и таких побитых с две тысячи». Патриарх спросил их: «Как же это могло статься, что мы ничего не знали? В какое время и кто именно погиб?» Заговорщики продолжали кричать: «И теперь повели многих нашу братью сажать в воду, за это мы и стали». Патриарх опять спросил: «Да кого же именно повели в воду сажать?» В ответ закричали: «Мы послали уже ворочать их, сами увидите!» Потом начали читать грамоту, написанную ко всему миру из московских полков от русских людей: «Князя-де Василья Шуйского одною Москвою выбрали на царство, а иные города того не ведают, и князь Василий Шуйский нам на царстве не люб и для него кровь льется и земля не умирится: чтоб нам выбрать на его место другого царя?» Патриарх начал говорить: «До сих пор Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не указывали, а указывала Москва всем городам; государь царь и великий князь Василий Иванович возлюблен и избран и поставлен богом и всеми русскими властьми и московскими боярами и вами, дворянами, всякими людьми всех чинов и всеми православными христианами, изо всех городов на его царском избрании и поставлении были в то время люди многие, и крест ему, государю, целовала вся земля, присягала добра ему хотеть, а лиха не мыслить; а вы забыли крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с царства свесть, а мир того не хочет да и не ведает, да и мы с вами в тот совет не пристаем же». Сказав это, Гермоген отправился домой. Заговорщики, никем не подкрепляемые, не могли его удерживать, они с криками и ругательствами бросились во дворец, но Шуйский не испугался, он вышел к ним и с твердостию сказал: «Зачем вы, клятвопреступники, ворвались ко мне с такою наглостию? Если хотите убить меня, то я готов, но свести меня с престола без бояр и всей земли вы не можете». Заговорщики, видя везде неудачу, убежали в Тушино, а князь Голицын остался в Москве с прежним значением. Любопытно, однако, что народ, не согласившись на сведение Шуйского с престола, не бросился защищать его от заговорщиков.

После этого события патриарх отослал в Тушино две грамоты: одну – к ушедшим туда после 17 февраля, другую – к ушедшим прежде. Первая грамота начинается так: «Бывшим православным христианам всякого чина, возраста и сана, теперь же не ведаем, как вас и назвать. Не достает мне слов, болит душа и болит сердце, все внутренности мои расторгаются и все составы мои содрогаются, плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте свои души и души своих родителей, восстаньте, вразумитесь и возвратитесь». Патриарх заключает первую грамоту обещанием выпросить у царя прощение раскаявшимся: «Царь милостив, непамятозлобен, знает, что не все своею волею так делают: которые ваша братья в субботу сыропустную и восставали на него, ложные и грубые слова говорили, как и вы же, тем он вины отдал, и теперь они у нас невредимы пребывают; ваши собственные жены и дети также на свободе в своих домах живут». Вторая грамота начинается подобно первой: «Бывшим братиям нашим, а теперь не знаем как и назвать вас, потому что дела ваши в наш ум не вмещаются, уши наши никогда прежде о таких делах не слыхали и в летописях мы ничего такого не читывали: кто этому не удивится, кто не восплачет? Слово это мы пишем не ко всем, но к тем только, которые, забыв смертный час и страшный суд Христов и преступив крестное целование, отъехали, изменив государю царю и всей земле, своим родителям, женам и детям и всем своим ближним, особенно же богу; а которые взяты в плен, как Филарет митрополит и прочие, не своею волею, но силою, и на христианский закон не стоят, крови православных братий своих не проливают, таких мы не порицаем, но молим о них бога». Описав событие 17 февраля, патриарх заключает грамоту так: «Те речи были у нас на Лобном месте, в субботу сырную, после чего все разъехались, мы в город, иные по домам, потому что враждующим поборников не было и в совет к ним не приставал никто; а которые были молодые люди, и те им не потакали же, и так совет их вскоре разрушился. Солгалось про старых то слово, что красота граду старые мужи: а эти старые и молодым беду доспели, и за молодых им в день страшного суда Христова ответ дать. Это чудо в летописцы записали мы, чтоб и прочие не дерзали делать подобного; а к вам мы пишем, потому что господь поставил нас стражами над вами, стеречь нам вас велел, чтобы кого-нибудь из вас сатана не украл. Отцы ваши не только к Московскому царству врагов своих не припускали, но и сами ходили в морские отоки, в дальние расстояния и в незнаемые страны, как орлы острозрящие и быстролетящие, как на крыльях парящие, и все под руку покоряли московскому государю царю».

Другой заговор был составлен боярином Крюком-Колычевым; положено было убить Шуйского в Вербное воскресенье. Но заговор был открыт; за Колычева никто не заступился, он был пытан и казнен; сообщников его посажали в тюрьмы, но не всех. Обо всех этих событиях знали в Тушине чрез беспрестанных перебежчиков, или перелетов; до нас дошел рассказ одного из таких перелетов, подьячего Чубарова, о том, как он перелетал из Москвы в Тушино: «Вышел он из Москвы на государево царево Димитрия Ивановича имя мая 6, вышел в Тверские ворота с подьячим Скурыгиным, и шли с ним вместе до деревни Пироговой, а от Пироговой в другую деревню, и в той деревне ночевал, а на другой день утром крестьянин допроводил его до села Черкизова, а из Черкизова отослали его до села Братошина, а из Братошина привели его в Тушино. Товарищ его Скурыгин отстал от него от первой деревни Пироговой и пошел лесом, хотел пытаться прямо в таборы к государю». Чубаров рассказывал в Тушине, что «которые бояре, дворяне и дети боярские, и торговые люди были в заговоре с Иваном Федоровичем Колычевым и хотели Шуйского убить на Вербное воскресенье, и то не случилось; из их думы один Иван Федорович был на пытке и ни на кого из них не говорил, потому одного и казнили, а их никого казнить Шуйский не велел; и они тем же своим старым заговором промышляют, хотят его убить на Вознесеньев день из самопала, а на Николин день какая замятня будет ли, он того не знает. А дети боярские и черные всякие люди приходят к Шуйскому с криком и воплем, говорят: до чего им досидеть! Хлеб дорогой, а промыслов никаких нет, и ничего взять негде и купить не на что. Шуйский просит у них сроку до Николина дня и надеется на Скопина, будто идет Скопин с немецкими людьми, а немцев с ним семь тысяч; и как он к Москве с силою подойдет, и ему, Шуйскому, с своею силою его встретить и приходить на большие таборы. А весть про Скопина на Москве есть, что пошел из Новгорода; а в котором городке ныне, и того не ведали подлинно. Из бояр прямят государю Димитрию Ивановичу князь Борис Лыков, князь Иван Куракин, князь Василий да князь Андрей Голицын, да князь Иван Дмитриевич Хворостинин, а с ними дворяне, дети боярские и торговые люди, а сколько их человек и кто именно, того не упомнит». Перелеты уведомляли единогласно, что в Москве большая дороговизна на съестные припасы, дров также нет, жгут опальные дворы, что недовольные приходят к Шуйскому всем миром и говорят; до чего нам дойти! Голодною смертью помирать? И будто Шуйский хочет жить в троицкой деревне Ивантееве. Действительно, когда, несмотря на победу князя Дмитрия Михайловича Пожарского при селе Высоцком, в тридцати верстах от Коломны, город этот был осажден тушинским отрядом под начальством Млоцкого, то в Москве сделалась сильная дороговизна; четверть ржи покупали по семи рублей (23 1/3 нынешних серебряных), и толпы народа приходили к Шуйскому с вопросом: до каких пор сидеть и терпеть голод? Шуйский убедил троицкого келаря Авраамия Палицына пустить в продажу по 2 рубля (6 2/3 нынешних серебряных) хлеб из богатых житниц его монастыря, находившихся в Москве. Понижение цены на хлеб поуспокоило народ; к тому же 28 мая выехал из Тушина князь Роман Гагарин, глава недавнего восстания против Шуйского, и начал говорить во весь мир, чтобы не прельщались: тушинский царь настоящий вор, и все это завод литовского короля, который хочет истребить православную христианскую веру; а в Тушине подлинно известно, что в Новгород пришли немецкие люди и литву от Новгорода отбили прочь. Слыша такие речи, люди в Москве укрепились, и никто не поехал в Тушино.