Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич

Но мы выжили! Выжили… И страна выжила! А что мы знаем о душе? Только то, что она есть. Я… мои друзья… у нас все нормально… У одного – строительная фирма, у другого – продуктовый магазинчик – сыр, мясо, колбасы, третий мебелью торгует. У кого-то капитал за границей, у кого-то дом на Кипре. Один – бывший кандидат наук, второй – инженер. Умные, образованные люди. Это в газетах рисуют «нового русского» с золотой цепью килограммов на десять, в машине у него бампер золотой, а колеса серебряные. Фольклор! В успешном бизнесе есть все кто угодно, только не дураки. Ну вот, мы соберемся… Приносим дорогой коньяк, но пьем водку. Пьем водку и под утро пьяные обнимаемся и орем комсомольские песни: «Комсомольцы – добровольцы… / Мы сильны нашей верною дружбой…». Вспоминаем, как студентами ездили «на картошку» и смешные случаи из армейской жизни. Вспоминаем, короче, советское время. Понимаете? А кончаются разговоры всегда так: «Беспредел сегодня. Сталин нам нужен». Хотя у нас, говорю вам, все хорошо. Что это? Взять меня… Для меня седьмое ноября – праздник. Я праздную что-то великое. Мне его жалко, даже очень жалко. Если по правде… С одной стороны, ностальгия, а с другой стороны, страх. Все хотят уехать, свалить из страны. Заработать «бабки» – и свалить. А наши дети? Все мечтают выучиться на бухгалтеров. А спросите у них о Сталине… Напрочь отрубило! Приблизительное представление… Я дал сыну почитать Солженицына – он все время смеялся. Слышу! – смеется. Для него обвинение, что человек был агентом трех разведок, уже смешно. «Папа… Ни одного грамотного следователя, в каждом слове – орфографическая ошибка. Даже слово расстрелять они пишут неправильно…» Он никогда не поймет меня и мою мать, потому что он ни одного дня не жил в советской стране. Я… и мой сын… и моя мать… Мы все живем в разных странах, хотя все это – Россия. Но мы чудовищно друг с другом связаны. Чудовищно! Все чувствуют себя обманутыми…

…Социализм – это алхимия. Алхимическая идея. Летели вперед, а приехали неизвестно куда. «К кому обратиться, чтобы вступить в коммунистическую партию?» – «К психиатру». А им… нашим родителям… моей матери… хочется услышать, что они прожили большую и не бездарную жизнь и верили в то, во что стоит верить. А что они слышат? Они слышат со всех сторон, что их жизнь полное говно, и у них ничего не было, кроме их ужасных ракет и танков. Готовы были отразить любого врага. И отразили бы! Но без всякой войны все рухнуло. Никто не может понять – почему? Тут надо думать… А думать не учили. Все помнят только страх… и говорят о страхе… Я где-то читал, что страх – это тоже форма любви. Кажется, эти слова принадлежат Сталину… Сегодня в музеях пусто… А церкви полные, потому что всем нам нужны психотерапевты. Психотерапевтические сеансы. Вы думаете, Чумак и Кашпировский лечат тело? Они лечат душу. Сотни тысяч людей сидят у телевизора и слушают их, как загипнотизированные. Это – наркотик! Страшное чувство одиночества… брошенности… У всех – от таксиста и клерка в офисе до народного артиста и академика. Все безумно одиноки. И так далее… так… Жизнь полностью переменилась. Мир теперь разделился по-другому: не на «белых» и «красных», не на тех, кто сидел и кто сажал, кто читал Солженицына и кто его не читал, а на тех, кто может купить и кто не может. Вам это не нравится? Не нравится… ясное дело… И мне… не нравится… Вы и даже я… мы были романтиками… А наивные шестидесятники? Секта честных людей… Верили, что коммунизм падет, и русский человек сейчас же бросится учиться свободе, а он бросился учиться жить. Жить! Все попробовать, лизнуть, откусить. Вот вкусная еда, вот модная одежда… путешествия… Он захотел увидеть пальмы и пустыню. Верблюдов… А не гореть и сгорать, не бежать все время куда-то с факелом и топором. Нет, просто жить, как другие живут… Во Франции и Монако… Ведь можно и не успеть! Дали землю, но могут забрать, разрешили торговать, но могут посадить. И фабрику отберут, и магазинчик. Сверлит этот страх в мозжечке. Буравит. Какая история?! Надо скорее деньги зарабатывать. Никто не думает ни о чем таком великом… грандиозном… Объелись великим! Хочется человеческого. Нормального. Обыкновенного… ну обыкновенного, понимаете! А про великое можно вспомнить так… под водочку… Первыми в космос полетели… И танки клепали самые лучшие в мире, но не было стирального порошка и туалетной бумаги. Эти проклятые унитазы всегда текли! Полиэтиленовые пакеты мыли и сушили на балконе. А видеомагнитофон в доме был вроде личного вертолета. Парень в джинсах – не зависть к нему, а декоративный интерес… Экзотика! Вот она – плата! Это была плата за ракеты и космические корабли. За великую историю! (Пауза.) Я вам тут наговорил… Все сегодня хотят говорить, но никто друг друга не слышит…

…В больнице… рядом с матерью лежала женщина… Когда я заходил в палату, то сначала видел эту женщину. Один раз я наблюдал, как она хотела что-то сказать своей дочери – не смогла: м-ма… м-му… Пришел муж, она попробовала говорить с ним – не получилось. Повернулась ко мне: м-ма… И тогда она дотягивается до своего костыля и, понимаете, начинает бить им по капельнице. По кровати… Она не чувствовала, что она бьет… рвет… Она хотела говорить… Ну а с кем сегодня можно поговорить? Скажите мне – с кем? А человек в пустоте жить не может…

…Я всю жизнь любил своего отца… Он старше матери на пятнадцать лет, был на войне. Но война его не раздавила, как других, не привязала к себе, как к самому значительному событию жизни. До сих пор ходит на охоту, рыбалку. Танцор. Два раза был женат, и оба раза на красивых женщинах. Детское воспоминание… Идем в кино, отец меня останавливает: «Посмотри, какая у нас мама красивая!». У него никогда не было животного гонора войны, который есть у воевавших мужчин: «Выстрелил. Завалил. Мясо из него полезло, как из мясорубки». Вспоминает какие-то невинные вещи. Глупости. Как в День Победы они с другом пошли в деревню к девкам и взяли в плен двух немцев. Те в деревенский сортир залезли, в яму по горло. Расстрелять жалко! – война-то кончилась. Настрелялись. А подойти близко невозможно… Отцу повезло: на войне могли убить – не убили, до войны могли посадить – не посадили. У него был старший брат – дядя Ваня. У того иначе все сложилось – в ежовские… тридцатые… сослали на рудники под Воркуту. Десять лет без права переписки. Жена, затравленная сослуживцами, выбросилась с пятого этажа. Сын рос с бабушкой. Но дядя Ваня вернулся… Вернулся с усохшей рукой, без зубов и с раздутой печенью. Стал снова работать на своем заводе, на той же должности, и сидел он в том же кабинете, за тем самым столом… (Снова закуривает.) А напротив него сидел тот, кто на него донес. Все знали… и дядя Ваня знал, что тот донес… Как и раньше, они ходили на собрания и демонстрации. Читали газету «Правда», одобряли политику партии и правительства. По праздникам пили водку за одним столом. И так далее… Это – мы! Наша жизнь! Мы такие… Представьте себе палача и жертву Освенцима, сидящих в одном кабинете и в одном окошечке бухгалтерии получающих зарплату. С одинаковыми орденами после войны. А теперь и с одинаковыми пенсиями… (Молчит.) Я дружу с сыном дяди Вани. Он не читает Солженицына, и ни одной книги о лагере у него в доме нет. Сын ждал отца, но вернулся кто-то другой… вернулся человеческий обломок… Смятый, согнутый. Быстро угас. «Ты не знаешь, как можно бояться, – говорил он сыну. – Ты не знаешь…» У него на глазах следователь… здоровенный мужик… сунул в парашу голову человека и держал там, пока тот не захлебнулся. А дядю Ваню… его голого подвешивали к потолку, а в нос, в рот – во все дырки, которые у нас есть, заливали нашатырный спирт. Следователь мочился ему в ухо и кричал: «Ты умных… Умных вспоминай!». И дядя Ваня вспоминал… Все подписал. А не вспомнил бы и не подписал – и его бы головой в парашу. Потом он некоторых из тех, кого вспомнил, там, в бараках, встретил… «Кто донес?» – гадали они. Кто донес? Кто… Я – не судья. И вы не судья. Дядю Ваню приносили в камеру на носилках, мокрых от крови и мочи. В собственном говне. Я не знаю, где человек кончается… А вы знаете?

…Стариков наших жалко, конечно… Пустые бутылки на стадионах собирают, ночью в метро сигаретами торгуют. На помойках копаются. Но старики наши не безвинны… Страшная мысль! Крамольная. Самому страшно. (Молчит.) Но я об этом никогда не смогу поговорить со своей матерью… Я пробовал… Истерика!

Хочет закончить разговор, но почему-то передумывает.

…Если бы я где-то это прочитал или от кого-то услышал – не поверил бы. А в жизни бывает… бывает, как в плохом детективе… Встреча с Иваном Д… Нужна фамилия? Зачем? Его уже нет. А дети? Сын за отца не отвечает – старая пословица… Да, и сыновья, они тоже теперь старики. Внуки, правнуки? О внуках не скажу, а правнуки… они уже не знают, кто такой Ленин… Дедушка Ленин забыт. Он уже памятник. (Пауза.) Так вот, про встречу… Я только получил лейтенанта, собирался жениться… На его внучке. Уже мы обручальные кольца купили и платье для невесты. Анна… так ее звали… красивое имя, правда? (Очередная сигарета.) Она была внучкой… обожаемой внучкой… Все в доме ее шутливо звали «Абожаба». Его придумка… Ну это значит что обожаемая… И похожа она была на него, внешне – так даже очень. Я из нормальной советской семьи, где всю жизнь тянули от зарплаты до зарплаты, а у них – хрустальные люстры, китайский фарфор, ковры, новенькие «Жигули». Все – шик! Была и старая «Волга», которую старик не хотел продавать. И так далее… Я уже жил у них, по утрам в столовой пили чай в серебряных подстаканниках. Семья большая – зятья, невестки… Один зять – профессор. Когда старик на него злился, всегда произносил одну и ту же фразу: «Да я таких… Они свое говно у меня ели…». Ну да… штрих… Но я тогда не понимал… Не понимал! Потом вспомнил… после… К нему приходили пионеры, записывали воспоминания, взяли его фотографии для музея. При мне он уже болел, сидел дома, а раньше выступал в школах, красные галстуки отличникам завязывал. Почетный ветеран. Каждый праздник в почтовом ящике – большая поздравительная открытка, каждый месяц – продуктовый спецпаек. Один раз я поехал с ним за этим пайком… В каком-то подвале нам выдали: палку сервелата, банку маринованных болгарских огурцов и томатов, импортные рыбные консервы, венгерскую ветчину в банке, зеленый горошек, печень трески… По тем временам все – дефицит! Привилегия! Меня он принял сразу: «Люблю военных и презираю “пиджаки”». Показал свое дорогое охотничье ружье: «Тебе оставлю». На стенах по всей огромной квартире висели оленьи рога, на книжных полках стояли чучела. Охотничьи трофеи. Был страстный охотник, лет десять возглавлял городское общество охотников и рыболовов. Что еще? Рассказывал много о войне… «В бою по далекой цели стрелять – это одно… Все стреляют… А вот так… вывести человека на расстрел. Человек стоит в трех метрах…» Всегда что-нибудь такое выдаст… Скучно с ним не было, старик мне нравился.