«Зайцем» на Парнас - Виктор Федорович Авдеев

Последние сорок процентов за книгу я должен был получить только на будущий год, по ее выходе в свет.

Ничто не удерживало меня больше в Москве. Свободен! Скорее в деревню, к семье! Засяду за что-нибудь новое. У меня давно навертывалась повестушка о гражданской войне, я уже и заглавие придумал: «Дедово подворье». Очерк в голове вертится. Устрою себе, как Пушкин, «Болдинскую осень»: будет что показать Углонову. Редакции журналов по-прежнему отказывались меня печатать, возвращали рукописи обратно: не поможет ли новый покровитель?

Когда за грязным окошком медлительного смоленского поезда замелькали заиндевелые телеграфные столбы, придвинулся черный, безмолвный и таинственный лес, освещенный высоким невидимым месяцем, я почувствовал, будто с меня свалились вериги. До чего же хорошо ехать домой к родным: душа поет!

Остаток осени и всю зиму я провел как отшельник в бывшем Колоцком монастыре. Жили мы, как и все учителя, воспитатели школы глухонемых, в сырой, низкой келье. С утра я садился у небольшого окна с толстенными каменными стенами, выходившего во двор на старинную облупленную церковь без крестов. Чтобы не закапать чернилами обеденный стол, застилал его поверх скатерти газетой, терпеливо и упрямо скрипел пером. Вскакивал, подбегал к своей «библиотеке», которая вся помещалась на ядовито-розовой этажерке, работы местного столяра, брал одного из любимых классиков, читал, сравнивал с собой и тут же начинал заново строчить, марать, править рукопись.

В два часа из интерната возвращалась Тася, и келья наполнялась ее ласковым голосом, смехом: казалось, начинали золотисто светиться сырые углы и не так тянуло холодом от цементного пола. Садились обедать. После обеда мы с женой ходили гулять, но чаще она ложилась «часок отдохнуть» (рано вставала на дежурство), а я выходил из дома один.

По накатанному санями проселку я шел к железной дороге в лес. Дотлевала короткая и неяркая заря, в набежавших сумерках лохматые ели казались одетыми в длинные вывороченные тулупы, низенький, стелющийся можжевельник вылезал зелеными иглами из сугробов, голые березы спорили белизной со снегом, а черноклены, ольха стояли будто обгорелые. На озерцах, под чистым льдом, в закатном луче солнца, кораллами горела мерзлая клюква. В лесу то и дело попадались петлистые заячьи следы.

Часа два спустя, разрумянясь на морозце, обдумав, что писать дальше, я возвращался в деревню, вновь нетерпеливо садился к столу в своей келье и сразу забывал обо всем на свете. Желтоватый круг, падавший из-под бумажного, обгоревшего у стекла абажура керосиновой лампы, далеко за полночь освещал перо в моей руке, чернильницу-непроливашку, белые листы тетрадки, исчерканные цветными карандашами…

Первый же рассказ, написанный о гражданской войне, я отослал Иллариону Углонову, и, конечно, мне стал сниться конверт с московским штемпелем, твердый, глянцевитый лист почтовой бумаги, исписанный его бисерным, неразборчивым почерком. Как-то он оценит рассказ? Обрадует меня или… быть не может, чтобы огорчил.

Прославленный писатель не ответил.

В марте следующего, 1934 года издательство вызвало меня в Москву читать гранки «Карапета». Все ощутимее приближался знаменательный день выхода книжки.

Остановиться у сестры на Малом Гнездниковском я не мог. Осенью, уезжая из Москвы, я впопыхах не оплатил последний месяц за «угол», а сейчас уже было нечем. Господи, да один ли этот долг лежал на моей совести? Когда у меня хватало денег на жизнь? Явиться в подвал — это значило услышать ядовитые подковырки Андрияна Ивановича: «Пи-са-тель. Тридцаточку за квартеру замотали? Ваши рублики получай с республики? Хужей погорельца». И повар будет вполне прав, мне и крыть нечем. Как ему объяснишь, что я полон добрых намерений, да не имею и гривенника за душой? Скорее бы получить последние сорок процентов за «Карапета», тогда опять стану буржуем.

Якорь мне вновь пришлось кинуть у альманаховского кореша Петьки Дятлюка. Петька получил в подвале на Воздвиженке комнатку и открыл там «отель» для всех бездомников.

Встретил он меня с обычным радушием:

— В командировку на собственные средства? Удостоверение с тещиной печатью? Выдаю тебе постоянный пропуск в свою гостиницу. Кровати второй нету, располагайся на столе. Поселяйся, на сколько хочешь: вдвоем будет веселей.

— Чего берешь за постой?

— А! — Он повернулся ко мне ухом.

Я вспомнил, что Петька глуховат, и громко повторил свой вопрос.

— За постой? — простодушно улыбнулся он. — Рюмку водки и хвост селедки… в гонорарный день. А пока ночуй в кредит.

Отсюда было рукой подать до Малой Кисловки, и на другое утро я собрался к Иллариону Углонову в «гости». В одной из московских газет появилось сообщение, что он «шефствует» надо мной; я продолжал считать знаменитого писателя своим покровителем. Ведь я еще был и официально «прикреплен» к нему от издательства «Советская литература». Свое мнение о «Карапете» он туда не сообщил: из этого я сделал вывод, что Углонов ко мне благоволит, надеется на мои скорые успехи.

Мне хотелось поделиться с ним своими творческими планами, а главное, расспросить, как ему понравился мой рассказ, не порекомендует ли он его куда в журнал? (В душе я надеялся, что он уже взял его к себе в «Новый мир». У Иллариона Мартыновича там решающий голос.) Имелось и еще, одно щекотливое дело. Я совсем прожился, у меня даже не было денег на обратный проезд в деревню до станции Уваровка, и я хотел одолжить у него сотню: вот-вот получу остаток за книгу и отдам.

«Что для него сотня? — размышлял я по дороге. — Семечки. Да если бы я ходил к Углоновым обедать, то на больше бы съел».

Кстати, не мешало бы у них и пообедать.

Падал мокрый пухлявый мартовский снежок, под ногами чвакало коричневое месиво, но я уверенно ступал калошами. Теперь-то я смело могу пройти и в кабинет к Углонову, и в столовую: ноги сухие, да и костюм вполне писательский, хоть и для «неженатых». Интересно, чем угостит? Наверно, у него перед первым блюдом водочка полагается, а то и коньячок, всевозможные разносолы на закуску. Не шамает же он всухую? Хорошо, что я не завтракал, живот пустой. Углонов, вероятно, расспросит, как я живу в деревне «на лоне природы», что пишу нового. Отвечу, что начал небольшую повесть «Дедово подворье», очень вдохновился. Красочно обрисую свою келью: мол, как у летописца Пимена. Или лучше Нестора назвать? Не подумал бы, что истории не знаю. Посмеемся. О том, что у нас в Колоцке нет хлеба и мы с женой пьем чай с вареной картошкой, пожалуй, лучше умолчу. А то, гляди, подумает: какое, дескать, там вдохновение с картошки?

Вот и чугунная ограда двора с каменным цоколем. Новый просторный дом, лестница, второй