Пастырь добрый - Попова Александровна

День начался около четырех часов пополуночи, когда несильный, но настойчивый внутренний толчок вынудил Курта открыть глаза и с невероятным усилием выкарабкаться из глубокой, тяжелой дремоты, более походящей на забытье, нежели на нормальный здоровый сон. В комнате было темно, за окнами царила тишина; никто не вошел, чтобы его разбудить, однако он точно знал, что проспал отведенное ему для того время — внутренний часовой на этот счет мог ошибиться не более чем на минуты.

Короткий сон не освежил ни тела, ни разума, оставив после себя ощущение разбитости и подавленности; на осеннем воздухе улиц ночного города, зябком и сыром, Курт тотчас покрылся гусиной кожей, а когда в сопровождении Ланца и Бруно, таких же хмуро молчаливых и полуживых, как и он сам, выехал за ворота, на открытой всем ветрам дороге промерз совершенно, казалось, до костей. Некоторое время все, не сговариваясь, двигались шагом, и даже курьерские жеребцы выглядели апатичными и какими-то помятыми; наконец, спустя полчаса понурого движения по старой каменной стезе, Ланц встряхнул головой, сгоняя сон, и ободряюще улыбнулся: «Ну, juventus[78], кто за мной?». Ответа сослуживец дожидаться не стал и, от души подстегнув жеребца, умчался вперед, тотчас скрывшись из глаз в предутренней темноте.

Встречный ветер, в галопе ударивший по лицу наотмашь, поначалу сделал жизнь и вовсе невыносимой, а забирающийся под одежду туман, пришедший с Райна, окончательно уверил майстера инквизитора в существовании врага рода человеческого, каковой беспрестанно пакостит жизнь добрым христианам. Спустя полчаса скачки Курт, наконец, согрелся, еще через два часа взмокла спина, прилип к шее воротник, и выступивший от напряжения пот не заливал глаза лишь потому, что его тотчас же высушивал бьющий навстречу воздух, а когда небо исподволь, неохотно начало светлеть, он от души посочувствовал тем, чья служба проходит в седле, всегда в пути, невзирая ни на холод, ни на дождь, ни на ураган или град; надо полагать, если внезапно спустится с небес Мессия во втором своем пришествии, а Конгрегации потребуется передать послание одному из служителей в другом конце Германии, какой-нибудь курьер все так же, как и всегда, отправится в путь сквозь облака саранчи, пересекая окровавевшие реки, топча копытами коня обломки рухнувшей наземь небесной тверди. Себя самого Курт никак не мог вообразить проводящим свою жизнь вот так, когда приходится срываться с места по первому требованию, когда в галопе три часа, шесть, десять, быть может, сутки, после чего короткий сон или вовсе лишь минутный отдых, а потом — в обратный путь или по новому адресу… В курьеры отбирали тщательно, столь же вдумчиво, как и тех, кому предстояло заниматься следовательским или врачебным трудом — брали тех, кто обладал отменной памятью, бычьей выносливостью и способностью к некоей своеобразной математике, когда обладатель такового умения мог рассчитать кратчайший путь до города, где никогда не был, имея ориентирами два или три известных ему пункта на карте, выбрать дорогу, руководствуясь одному ему понятными расчетами или, быть может, каким-то внутренним видением. Теперь же Курт понял, что для службы курьера необходимо владеть и неким особенным взглядом на бытие вообще; даже тому, для кого нет желаемее в жизни удовольствия, чем гнать коня вперед, в ветер, ощущая наслаждение скоростью, спустя месяц, год, три года должны же надоесть и безлюдье, и постоянное безмолвие, и однообразность этой службы, прямо сказать, не самой увлекательной из имеющихся в Конгрегации. Какой рычажок следует повернуть в мозгу, дабы не отупеть от подобной жизни к концу непременного десятилетия, что бывший макарит обязан отработать прежде, нежели позволено ему будет оставить службу — этого он вообразить попросту не мог.

Возможно, пришло в голову к концу четвертого часа, рычаг этот поворачивается, когда начинают ныть ноги, руки в локтях готовы вот-вот переломиться, поясницу простреливает боль при каждом ударе копыта о землю, а держащие поводья пальцы перестают ощущаться, и тогда ни о чем, кроме хоть краткого отдыха, думать уже не получается. Вот так же, в спешности, Курту приходилось отправляться в путь лишь однажды, однако дорога в оба конца в тот раз заняла не более полусуток, даже и с частыми передышками, и скорость была иной, а все мысли — лишь о том, чтобы вынесли кони, в те поры не курьерские и стойкостью не отличавшиеся. Теперь же взятые из конюшен Друденхауса скакуны шли легко, ровно, словно скользящая по ветру парусная лодка, и отдыха пока, кажется, не требовали. Не жаловался, вопреки его пророчествам, и Бруно, даже Ланц, на чьи далеко не юношеские суставы оставалась последняя надежда, признаков усталости не выказывал, и попросить остановки самому после столь желчных выпадов в сторону подопечного было бы по меньшей мере позорно, посему, когда старший сослуживец все же придержал шаг коня, взмахом руки показав остановку, Курт мысленно вознес искреннее благодарственное моление Самому Высокому Начальству. С седла он спустился, стараясь держаться прямо и полагая немалые силы на то, чтобы не кривиться при каждом шаге. Керн оказался прав во всем: курьерские скакуны требовали от седоков иного напряжения сил, нежели неспешные лошадки для верховых прогулок или даже привычные к стычкам ратные кони, и воспользоваться их неоспоримым преимуществом перед собратьями еще надо было суметь.

Подопечный, не пытаясь притворяться, морщился, хватался за поясницу, дул на ладони, не привычные к поводьям и уже пересеченные двумя красными полосами натертой кожи, однако вслух не жаловался и о следующей передышке, случившейся еще через два часа, не просил. Ланц косился на обоих, пряча усмешку и сетуя на возраст, погоду, неудобные седла и еще Бог знает на что; за то, что он избавлял Бруно от риска свалиться и впрямь с седла от усталости, а младшего сослуживца — от необходимости сознаваться в своей слабости первым, Курт был ему безмерно благодарен.

Прав оказался и он сам, предположив, что на дорогу до Хамельна придется положить сутки целиком — ближе к концу пути остановки стали чаще и дольше, начали уставать уже и кони; когда до города оставалось всего ничего, спустился вечер, еще более холодный, чем весь этот стылый день, и Ланц уже безо всякого притворства болезненно скривился, решительно остановившись и заявив, что до утра не сдвинется с места, даже если земля под их ногами вздумает вдруг разверзнуться. Курт не возражал, на сей раз не пытаясь скрывать усталость; кроме того, трехчасовой сон перед дорогой явно был недостаточным отдыхом, и организм настойчиво требовал к себе должного внимания.

Бруно уснул сразу же после скорого ужина, едва лишь закрыв глаза; Курт же еще долго ворочался, невзирая на смертельную усталость, косясь на невысокий костер, у которого сидел несущий первое дежурство Ланц. Наконец, тихо ругнувшись, он поднялся, перебравшись на пять шагов в сторону от языков пламени, и улегся там, зябко дрожа и на чем свет стоит кроя себя за глупые, явно не имеющие основы страхи, не позволяющие ему спокойно закрыть глаза поблизости от открытого огня. Ко времени, когда настала его очередь заступить на смену, он промерз, как труп на леднике, и первые четверть часа своего бодрствования посвятил прыжкам, приседаниям и прочим ужимкам, призванным разогнать кровь в его продрогшем и, казалось, окаменевшем теле. Еще полчаса Курт провел, прохаживаясь вокруг все более затухающего костра, и когда угольки стали покрываться белесым, словно иней, пеплом, растолкал подопечного, пряча глаза и мысленно продолжая осыпать себя нелестными эпитетами. Бруно, вопреки его опасениям, не стал ворчать и огрызаться, без возражений поднявшись и подбросив на затухающий костер хвороста, однако от его взгляда, полного откровенной жалости, стало тоскливо и мерзко. Возможно, именно потому, когда подошел час его очереди, Курт не стал будить подопечного, досидев и его смену до утра. Утро он встретил злым и оледеневшим, как потерявшийся в Альпах путник, и в галоп сорвался с готовностью, пытаясь согреться хотя бы так, в движении. Холодная октябрьская ночь не прошла даром и для его спутников — Ланц откровенно скрипел суставами, Бруно стонал, жалуясь на оледеневшие пальцы, и все два часа, каковые прошли в пути до предместий Хамельна, Курту все более казалось, что он продолжает путь в компании выходцев дома призрения для престарелых ветеранов еще первого в истории крестового похода.

Когда подопечный сообщил — «Везер», — повысив голос, чтобы перекрыть лошадиный топот, все трое, не сговариваясь, придержали шаг курьерских, озирая склоны, поросшие кустарником и низко склоненными над водою деревцами; Курт был убежден, что каждый из них в эту минуту думает об одном — видели ли берега этой речки человека с флейтой, по чьему мановению волны приняли принесенные им жертвы, а если так — то не ступают ли сейчас конские копыта по уже не видимым следам хамельнских детей…