Серп языческой богини - Екатерина Лесина

Пощечина звонкая.

Не сильная.

– Я просто подумала, что тебе надо немного помочь, – говорят ему и протягивают носовой платок, от которого разит нашатырем. – Иногда тяжело просыпаться. Спишь, спишь… кажется, что живешь. А на самом деле – спишь. Это неправильно.

Далматов все еще был жив. Надо же, какая радость!

– Что ты мне вколола? – Резиновые губы, жесткий язык, мышцы-желе, не понять даже, связан он или свободен.

– Лекарство. Хорошее. У нее очень сильно спина болела. Ей привозили лекарство. Я опасалась, что оно выдохнется, столько лет прошло… а оно ничего. Сработало.

– У кого спина болела?

– У старухи. – Перед Ильей поставили старую масляную лампу с высоким колпаком. Стекло закопченное, и огонек дергается, словно припадочный. – У нее рак обнаружили. Сказали, надо в больницу. Но как она уехала бы с острова? Никак. Покупала лекарства… и еще леденцы. Такие, на палочке. Их делали другие старухи. Смешиваешь сахар с водой, добавляешь красителя. Плавишь. Заливаешь в формочки. Проще простого. Но вкусно. Ты же знаешь.

– Нет.

– Нет? – Лампа подвинулась чуть ближе. Под пятном света – серый камень с глубокими трещинами и тонкая рука в черной вязаной перчатке.

– Мне не покупали леденцов.

– Жаль. Много потерял.

Она издевается? Не похоже. И Далматову самому жаль, что с леденцами не сложилось. Сейчас он мог бы купить сотню сахарных петушков, но какой в этом смысл?

– Не прячься. Я узнал тебя по голосу.

– Неужели? – Она обходит слева и становится за спиной. Наклоняется и дует в затылок. Ее дыхание невыносимо горячее, и если так, то он почти замерз. – Тогда мне придется тебя убить.

– Ты ведь и так собиралась меня убить.

Странно, что еще не убила.

Он сидит на чем-то твердом. Руки скручены. Пальцы не чувствуются, но Далматов пытается ими шевелить.

– А если нет?

– Ты всех убиваешь. Почему я должен стать исключением?

Сердечный ритм замедлен. Ударов шестьдесят. Переохлаждение или побочный эффект ее лекарства? Ноги, кажется, свободны. Но сейчас он и шага не сделает.

– Ты чудовище. Сама хоть понимаешь?

– Нет!

Она бьет по щеке, намного сильнее, чем в первый раз, и губы лопаются, но крови нет.

– Ты привела их на этот остров. А потом убила. Так разве не чудовище?

Пальцы со скрипом согнулись и распрямились. Мириады острых игл вонзились в кожу, и Далматов прикусил щеку, чтобы не застонать от боли. Кровообращение восстанавливается, и это хорошо.

– Это не я. Это – она.

Рывок. И белый клинок серпа появляется перед глазами. Металл яркий, чистый, и в нем, как в зеркале, Далматов видит себя.

– Они хотели взять ее вещи! Мои вещи! И не отступили бы.

– А Зоя?

Клинок медленно повернулся. Далматов видел тонкую кромку, острую, как бритва. Во всяком случае, боли быть не должно.

– Зоя – тварь. Ты же знаешь.

– Возможно. Но Толик тебе ничего не сделал. Или ты хотела, чтобы стрелу получил я?

– Да. Наверно. Судьба. Скажи, тебе нравятся свадьбы? Нет? Но это пока. Я думаю, мы договоримся. Я уверена, что мы договоримся. Смотри.

Серп исчез. А лампа отодвинулась. Отползла и темнота. Теперь Далматов видел каменный уступ, на котором стояла лампа, и стул по другую сторону уступа. Человека, на стуле сидящего. Он наклонился вперед, упираясь скрещенными руками в камень, вывернувшись как-то неестественно, так, что левое плечо было выше правого, а правое почти приросло к стене.

Мужчина был мертв, и довольно давно.

Год? Два?

Много больше. Тело мумифицировалось. Пергаментная кожа. Сухие запястья и пальцы, похожие на тонкие ветки. Удивление на лице. Клочья волос. И тощая шея. Одежда истлела, и острые локти прорвали ткань.

– Познакомься, Илья, – женщина теперь стояла за мертвецом, – это мой папочка.

– Очень приятно.

Пустые глазницы. Раззявленный рот и желтые зубы. Мерзковатая картина.

– Раньше я его боялась. А теперь мы иногда разговариваем. Он очень изменился после смерти.

Что весьма и весьма логично.

– Он тоже имел обыкновение бить женщин… Коля… – Она поднимает руку мертвеца. На серых пальцах его видны лиловые буквы. – Маша.

Словно перстни, которые не снять.

– Коля и Маша… Кол-ма. Кал-ма. Это знак. Правда?

– Ты его убила?

Иглы подымались от пальцев к локтям. Огонь расползался по сосудам, возвращая чувствительность. Руки выворачивало.

– Только не учла кое-чего. Тот, кто убьет дракона, сам в него превратится.

– Я не хотела убивать!

– Да неужели?

– Не хотела. – Она не слышала Далматова. Склонившись, она вглядывалась в лицо мертвеца, как будто надеялась увидеть что-то. – Но ничуть не жалею. От чудовищ надо избавляться. Мы же с тобой понимаем?

Руки все-таки были связаны. Хорошо, что не за спиной. Но веревка с виду крепкая. Такую не перегрызешь.

– Поговори с ним.

– Он мертвый.

– А ты живой, – соглашается она. – Пока.

И все-таки она уходит.

Калма стояла в темноте перехода, прижимаясь к ледяной скользкой стене. Она слушала темноту, пытаясь понять, что происходит в пещере.

Почему он не зовет на помощь? Не умоляет о пощаде? Не боится умереть? Все боятся. Просто он упрямый и злой… Все такие.

– Я не чудовище. – Дыхание срывалось с губ, оседая на серпе изморозью. – Так получилось…

Она заставила себя сдвинуться с места. Шла по памяти, придерживаясь стены локтем. Она помнила все повороты, и эту трещину в полу, через которую надо переступить. И порожек – о него случалось спотыкаться.

Теперь Калма помнила все.

Он появился на острове вместе с чайками. Громко кричали птицы, предупреждая о чужаке, но люди не услышали, слишком заняты были.

Старуха резала траву.

Девочка следила за ней, удивляясь тому, до чего ловки, точны движения. Сухие пальцы выбирают травяную прядь, распрямляют, разглаживают и поддевают полукругом серпа. Хрустят стебли. Ложится на старый передник трава.

Он вышел из лесу, ведя за руку маму. Та не пыталась убежать, но улыбалась так счастливо, как будто случилось что-то замечательное.

– Милая, посмотри, кто к нам пришел! – закричала она.

Старуха нахмурилась и, отложив серп, встала.

– Незваный гость хуже татарина, – буркнула она и добавила: – Иди-ка, милая, в дом.

Не позволили. Он нахмурился и рявкнул:

– Стоять!

И Калма застыла, не смея ослушаться.

– Что, не рада папку увидеть? – Он дернул маму за руку. – Распустилась без меня?

– Не кричи на дитё.

– А ты мне не указывай, тещенька дорогая. Что стоишь? В дом веди. Накорми, напои, а там и посмотрим.

Она и вправду привела его в дом, поставила на стол оловянную миску с утрешними блинами да кусками остывшей яичницы. Достала ноздреватый самопечный хлеб и кусок козьего сыра.

– А что, неплохо живете. – Он все-таки отпустил маму, но та не посмела отойти. Стояла рядышком, смотрела, как он ест. – Дом-то побольше нашего. Небось не регистрировалась тут?

– Не твоего ума дело.

Сейчас он разозлится, ударит…

– Склочная ты. Я ж по-хорошему хотел. Подарки вез. Вот, – он вытащил из-за пазухи сверток и швырнул маме. – Тебе.

В свертке обнаружились часики фирмы «Луч».

– Позолоченные. Дорогие.

– Спасибо.

– Да пожалуйста. Я ж люблю тебя, дуру этакую, – он сгреб маму в охапку. – А ты кобенишься. Сбежать вздумала. Куда ж тебе от меня бежать? Я тебя и за краем света отыщу. Поняла?

Провел ладонью по лицу, точно примеряясь, а потом вдруг оттолкнул к печи.

– Отыщу и накажу.

– Прекрати! – рявкнула старуха, но от нее он отмахнулся играючи. И старуха тоже упала, ударившись спиною о косяк. А спина у нее больная.

Он же расстегнул ремень и потянул. Смял пальцами кожу. Коля. Маша. Кал-ма. Лиловые буквы сложились в слово.

– Так накажу, чтоб больше в голову не пришло от меня бегать! Никому.

Кожаная петля шлепнулась о ладонь, соскользнула, повиснув, а потом вдруг вписалась в мамины руки, оставляя красный яркий след. Мама закричала. И старуха закричала. И сама она тоже закричала, зажимая уши, чтобы не слышать этого крика. А он захохотал и снова замахнулся.

– Всех вас учить… всех учить…

Она не поняла, как оказалась за дверью – выскочила, пытаясь сбежать от ремня. Руки горели, и плечи, и лицо.

– Куда пошла, маленькая тварь?! – он не собирался отпускать. И шел следом, неторопливо, зная, что на всем этом огромном острове не найдется укрытия для нее.

Во дворе она споткнулась и упала, поползла. А серп сам лег в руку.

Убивать она не хотела. Не хотела убивать. Отмахнулась только… по ноге… Рожек серпа черканул по бедру, раздирая и ткань, и кожу. Хлынула кровь, как-то густо и много.

А он закричал.

Он, оказывается, тоже умеет кричать.

Скатилась с крыльца мама, кинулась к нему, руками зажимая рану. Он верещал. Она рыдала. А потом стало вдруг тихо-тихо.

– Артерию бедренную задела, – сказала старуха уже потом, осмотрев тело. – Вот и истек кровью… Кровопийце самая та смерть. Господь сподобил по справедливости.