Царская невеста - Елманов Валерий Иванович

Кто рано встает, тому бог подает? Не успокаивайте. К тому же это вранье. Зато точно знаю: «Кто рано встает, тому весь день спать хочется». Проверено на практике. Лично. Но делать нечего, мыслю вслух:

– Они никогда не согласятся иметь на своем троне государя православной веры, – выдал я самое гадкое, ставя Иоанна перед фактом. – Ты можешь посулить им всю Ливонию, а в придачу Смоленск и Полоцк – все равно откажутся. Даже если речь идет о таком могучем и сильном властителе, как ты, царь-батюшка.

Последнее сказано исключительно для того, чтобы подсластить пилюлю. Вон как желваки на скулах заиграли. За посох ухватился, аж костяшки пальцев побелели. Страховка страховкой, только всегда ли он помнит про нее? Возьмет и саданет прямо в висок. Потом, конечно, раскается, но пользы мне с этого раскаяния будет, как медведю от компьютера. Ага, вроде отпустило. Теперь можно и обо всем прочем.

– Припугнуть их не мешает. Мол, ездить тебе между державами не так сложно. А уж потом единственное, что можно сделать, – сказать о том, что ты согласен только на великое княжество Литовское. Тут они еще могут подумать, тем более, – мне вовремя вспомнился Высоцкий, – там на четверть бывший наш народ. Да что на четверть – на все три, так что их православием не испугать.

– А как же такое возможно? – изумился Иоанн. – Единая ведь держава.

– Не такая уж она и единая, – отмахнулся я, начав загибать пальцы. – Согласно их унии, власти везде разные и сами по себе, законы и суды тоже. Полки взять – и они у каждого свои. А чеканка монет, а пошлины на товары? Даже языки и то разные. В Короне Польской бумаги на ляшском пишут, а в Литве…

– Стало быть, могут согласие дать… – задумчиво протянул Иоанн.

– На это хоть надежда есть, а у ляхов не стоит и пытаться, – повторил я.

На сей раз царь моим советом остался недоволен. Умом-то он, скорее всего, понимал, что я прав, а вот сердцем… Глаза-то завидущие, руки загребущие, вот Иоанн и нацелился на весь каравай, а тут, оказывается, надо добровольно отказаться от его половинки, и лишь тогда появится возможность хапнуть вторую, да и то больше гипотетическая.

Думал и гадал он еще целых два дня, советуясь с боярами, как быть. Но это вечером и утром, а днем вновь понеслись бесконечные катания по храмам – не иначе просил бога вразумления и совета. Просил, но не дождался, после чего… вновь вызвал меня к себе. Лестно, конечно, быть первым после небесного вседержителя. Но я не обольщался, понимая, насколько шатко и временно мое положение.

О прежнем он меня не спрашивал, разве что вскользь. Значит, пришел для себя к однозначному выводу. Зато теперь стал выпытывать у меня, кого из прочих государей им присоветовать.

Я чуть не засмеялся. Так они нуждаются в совете царя, что хоть плачь. Нет, выслушают, конечно, да еще спасибо скажут, как воспитанные люди, но потом… И что же тебе посоветовать-то? Я припомнил, как будут развиваться дальнейшие события. Кажется, изберут Генриха, который через год, узнав о скоропостижной кончине брата Карла IX, напоит всех вусмерть и тайно удерет в Париж за французской короной, после чего ему на смену придет Стефан Баторий. Сам по себе человек он неплохой, но вот для Руси эта партия неподходящая. Значит, желателен тот, кто не сбежит, тогда не будет Батория. Да, говорил мне Валерка, чтоб я не совался в историю, но интересы Руси дороже…

Чуть поколебавшись, я решительно буркнул:

– Пусть выберут сына императора Максимилиана.

– У цесаря и без того держава могутная, а тогда она и вовсе с нами рубежной станет, – возразил Иоанн. – Тогда уж лучше Хенрик французский. Тот хоть подале.

Звучало резонно, не поспоришь. И выкладывать свои знания тоже нельзя. Да и не поверит царь, если я ляпну, что этот самый Хенрик всего через год покинет Польшу. Не умрет, а именно сбежит. Тут Иоанн меня, чего доброго, и на смех поднимет – где это видано, чтоб короли сбегали из своего королевства?

– Они… в дружбе с султаном, – нашелся я. – Представь, государь, если он захочет напасть и заручится его помощью, чтоб тот послал войска и велел крымскому хану ударить тебе в спину. И что тогда?

– О том я не помыслил, – откровенно заметил Иоанн и в первый раз за все время обратил внимание на мои тяжелые веки и сонное лицо. – Знаю, притомил я тебя, – ласково и даже чуть виновато – обалдеть! – улыбнулся он и развел руками: – Такова уж наша тяжкая доля.

Простите, не наша, а ваша. Впрочем, не буду спорить – в связи с поздним временем дискуссионный клуб закрыт. И одно желание в голове – спать, спать и еще раз спать. Да и зря все это оказалось. Ничтожный шанс себя не оправдал – литовские паны еще не выжили из ума, чтобы брать себе в великие князья Иоанна, не понаслышке зная о его тиранстве и жестокости. Забегая чуть вперед, замечу, что то же самое произошло и с Генрихом.

Расстраиваться причин не было – моя личная цель была достигнута. Невзирая на все неудачи и мягкое, в деликатной форме, но отклонение всех предложений Иоанна, царь все равно продлил сроки примирения. Да здравствует мир во всем мире! Теперь-то я могу ехать к княжне. Или у нас там еще что-то намечено? Оказалось, что нет, и вторая попытка удалась – царь меня отпустил. Вот только лучше бы не отпускал. В очередной, и я даже сбился со счета, в который раз судьба, коварно усмехаясь, подставила мне подножку, да еще какую.

«Все ж, все, что нажито непосильным трудом, все унесли. Три портсигара золотых, три магнитофона отечественных…» – причитал в гайдаевской кинокомедии сидящий на ступеньках лестницы Шпак.

Примерно так и у меня. В один момент я лишился всего.

Нет, меня не обокрали, как приятеля управдома Бунши. Две ферязи отечественных – кстати, здесь их почему-то чаще называли ферезеи, это я по привычке пишу это название по-прежнему, зипунок на шелку и еще один на меху, шуба русская на соболях бархат черевчат с золотом, приволока[52] камчата и прочее барахло так и оставалось лежать в моем сундуке – мимо царских стрельцов мышь не пробежит.

Но я лишился главного – благорасположения царя. И что обиднее всего – моей вины в этом не было ни чуточки. Вот даже с ноготок. Ни капелюшечки. Но кто-то должен расплатиться своей шкурой за случившуюся измену, если уж нельзя покарать истинного виновника, и я оказался самой подходящей кандидатурой…

– Что, изменщик?! Бежать от меня намыслил?! – C этими словами ворвался в мою ложницу Иоанн.

Неизменный посох в одной руке, сабля в другой. Между прочим, обнаженная. А позади десяток стрельцов – на угрюмых лицах нетерпеливое ожидание команды «фас!». И яркий, колючий свет злобных факелов в их руках.

Я обалдело хлопал глазами, не в силах хоть что-то понять. Это что – доброе утро с таким эскортом желают? Хотя нет. Мельком скользнув взглядом по слюдяному окошку за спиной царя, вскользь отметил, что рассвет еще не забрезжил и до утра далеко.

– Дозволь, государь? – не выдержав, шепнул кто-то из стрельцов.

Иоанн скривил лицо в презрительной гримасе, некоторое время яростно буравил мое недоумевающее лицо ненавидящим взглядом, затем согласно кивнул:

– Дозволяю…

Непоседа-стрелец сделал шаг вперед. Сабля со змеиным шелестом поползла из ножен, обнажая ядовитый зуб-клинок…

Глава 15

С пика в крутое пике

Я не знаю, что именно побудило изменить главу наемной дружины в шесть тысяч воинов Георгия Фаренсбаха, которого здесь на Руси все дружно, начиная с царя, величали Юрием, а окончание фамилии переиначили на восточный манер Францбек. Во всяком случае, не эти искажения. Скупой немец со мной не очень-то откровенничал, поэтому я теряюсь в догадках.

Могу сказать только одно – недовольным он был еще тогда, при раздаче царем наград за победу над крымским ханом. Может быть, Иоанн и в самом деле поступил несправедливо, удостоив сурового командира наемников всего-навсего золотым кубком да еще веницейским золотым дукатом – что-то вроде средневековой медали «За отвагу». Хотя нет. За Молоди ее вручили только воеводам полков – как первому, так и второму. Получается, что по статусу она котировалась гораздо выше, почти как Герой Советского Союза. Или просто – Герой. Но это для русских воевод она представляла особую ценность, которую навряд ли кто из них променял бы на мешок серебра. Для Фаренсбаха же полученная награда представляла лишь одну золотую монетку, к тому же крохотную, всего-то в три с половиной грамма. То есть он оценивал ее по номиналу, не более.