Ёсико - Иэн Бурума

Мне очень хотелось исчезнуть, но случая не представлялось.

— Останься, — попросила Ёсико довольно решительно, когда я промямлил, что мне, пожалуй, пора возвращаться в Токио.

Я не хотел обижать ее и остался, молчаливый и стеснительный свидетель их семейных бед.

— Ты думаешь, свой драгоценный заказ в Хиросиме ты потерял из-за дискриминации? — спросила Ёсико, чей гнев никак не унимался. — Это была не дискриминация! Это были твои дурные манеры. Я просила тебя взять подарки, когда пойдешь на встречу с членами комитета. Они были очень обижены. Я знаю. Я же была там, помнишь?

Исаму, все еще не пришедший в себя от истерического припадка, презрительно фыркнул:

— Какие подарки ты имеешь в виду? Это была профессиональная работа. Я не просил у них одолжения. Что мне нужно было сделать, как ты думаешь? Взятку им дать? Это полная чепуха!

Немного успокоившись, но все еще с металлическими нотками в голосе, которых я почти никогда не замечал у Ёсико, она ответила:

— Да ты никогда и не поймешь. Никто не говорит про взятки. Мы говорим о доброжелательности, обычаях, о традиции. Из тебя же ключом бьют теории о наших традициях. Но душой ты их не понимаешь. Ты думаешь только головой, как самый обычный иностранец…

Будь со Страной грез все в порядке, думаю, эта буря закончилась бы сама собой, как говорится, на супружеском ложе и с виноватыми улыбками поутру. Но этого не произошло. Ёсико удалилась в спальню, Исаму вернулся в мастерскую, а я провел всю ночь, то погружаясь в сны, то опять просыпаясь. Один из тех снов я запомнил очень четко, уж очень он был необычный: я захожу в бар совершенно голым. Бар этот чем-то напоминает «Послеполуденный отдых фавна» — возможно, поддельными столами под французскую старину. Зал кишит мужчинами в кимоно. Один из них — Намбэцу, он руководит чайной церемонией. Я хочу принять в ней участие. Но меня никто не слушает. Присутствующие не обращают на меня внимания, словно меня вообще нет.

25

Званый вечер по случаю выхода «Дома из бамбука» в Токио больше напоминал поминки. Конечно же собрался весь богемный Токио, разряженный в пух и прах, хотя все знали, что фильм — полное барахло. Но это была Япония, где никто ничего не заявлял открыто, хотя слухи разлетались со скоростью молнии.

— Просто замечательно, — промурлыкал господин Кавамура.

— Не то слово, не то слово, — добавила его жена.

— Очень интересно, — вынес свой вердикт Хотта, — смотреть на Японию сквозь розовые очки.

— Костюмы просто великолепны! — посчитал наш милый лояльный Мифунэ.

А Куросава просто держался дружелюбно и ничего не говорил.

Поскольку ни один из американских актеров не удосужился приехать в Токио на премьеру, бедной Ёсико пришлось в полном одиночестве выносить ужасный прием, устроенный в честь выхода ее голливудской картины. Впрочем, не в полном. Как всегда, присутствовал представитель «Двадцатого века Фокс» в Токио, нелепый персонаж по имени Майк Ямасита, который щеголял монограммами своего имени на громадных золотых запонках, носил полосатые костюмы в стиле чикагских гангстеров и шлепал по спине каждого иностранца, с которым общался. Рассчитывать на него в тяжелую минуту было равноценно самоубийству.

Итак, Ёсико сидела на официальной пресс-конференции в отеле «Хиллтоп» на Канде, одетая в кимоно, и экспромтом отвечала на вопросы репортеров, настроенных довольно враждебно. Вопросы в основном касались допущенных в фильме огрехов, за которые она никакой ответственности нести не могла. Многие из этих ляпов (одна лишь «Ёмиури симбун» оказалась достаточно деликатной и назвала их «непониманиями») японская пресса расценила не просто как «ошибки, достойные сожаления», но как «умышленное оскорбление чести японцев». И то, что в эпизодах играли японо-американские эмигранты с самым примитивным знанием языка своей родины; и то, что комнаты в японских жилищах выглядели как залы китайских ресторанов; и даже то, что человек, бежавший по Гиндзе, сворачивал за угол и начинал карабкаться по склону Фудзи, — все это было воспринято как пощечина японской нации, нанесенная американцами, пощечина жесткая и преднамеренная.

Господин Синода из «Кинэма дзюмпо»:

— Что вы чувствуете, снявшись в фильме, от которого весь мир поднимет нас на смех?

Господин Хорикири из «Асахи симбун»:

— Вы согласны с тем, что «Дом из бамбука» — типичный пример высокомерия американских империалистов?

Господин Синдо из «Токио симбун»:

— Вы все еще считаете себя японкой?

Забыть о лице нации. Каждый вопрос — будто жгучая пощечина Ёсико. И хотя никто не произносит этого слова вслух, смысл ясен: Ёсико Ямагути — изменница.

Она смогла сохранить самообладание во время пресс-конференции, но не выдержала, когда мы остались одни. Слезы хлынули у нее по щекам, превращая весь ее макияж в полный хаос. Черная краска ручьями текла по розовой коже. Как они могли так поступить с ней? Почему они говорили эти ужасные вещи? Разве они не знают, как она старалась исправить представление о Японии в современном мире? Она сделала все, что могла, сказала Сэму Фуллеру об неточностях в фильме. Почему люди больше не понимают ее? Я утешал бедняжку как мог, сидя на заднем сиденье машины «Двадцатого века фокс», громоздкого лимонно-желтого «кадиллака-эльдорадо». Мы проезжали мимо рва у императорского дворца. Это здесь всего несколько лет назад, как только стало известно, что Штаты оставят свои военные базы в Японии, толпа японцев линчевала американских солдат. Сейчас никакой толпы там не было, люди просто спешили на работу и с работы под серым мелким дождем, а провинциалы вставали в очередь, чтобы сфотографироваться перед дворцовыми воротами.

Мой обзор в «Джэпэн ивнинг пост» тоже дался мне нелегко. Но я нашел способ, как обойти опасные темы и остаться кристально честным. Я решил трактовать этот фильм как волшебную сказку, американскую волшебную сказку, снятую в Японии. Это не попытка показать настоящую Японию, думать так было бы опасной ошибкой. Ширли Ямагути, писал я, «блистательно играет западную фантазию о восточной женщине. Никто со времен мадам Баттерфляй еще не передал любящую невинность и мягкую покорность этой знаковой культурологической фигуры с таким блистательным мастерством».

В следующий раз, когда я встретился с Ёсико в ресторанчике тэмпуры в Нисино-билдинг, она не упомянула мой обзор, что я воспринял как молчаливое одобрение моих дружеских намерений. На ней были розовато-лиловое кимоно и очки от солнца с большими стеклами — очевидный камуфляж от любопытных глаз. Когда она сняла очки, я заметил, что глаза у нее опухли и покраснели. Я подумал, что это из-за бурного приема, который устроили ее фильму, и уже собирался выразить соболезнование, сказать, какими немыслимыми идиотами были все эти журналисты, но ее беспокойство было вызвано совсем другими причинами. Ёсико предложили принять участие в мюзикле на Бродвее — в «Шангри-Ла», музыкальной версии «Потерянного горизонта» Джеймса Хилтона. Еще один вариант истории про Рипа ван Винкля. Самолет с европейцами на борту летит из объятого войной Китая и терпит катастрофу в Гималаях. Выжившие просыпаются в таинственном месте, где времени не существует и царит вечный мир. Один из них, английский писатель, влюбляется в прекрасную восточную женщину (Ёсико). Они решают бежать. Но как только они покидают царство вечного мира и безвременья, прекрасная молодая женщина превращается в старую сморщенную каргу.

До войны я смотрел «Потерянный горизонт» в кино; тот фильм снял господин Капра, с Рональдом Коулманом в роли писателя и Сэмом Яффе в роли верховного ламы. Я месяцами грезил о тибетских храмах, мудрых восточных мужчинах, заснеженных горных пиках. И это лишь подпитывало мое отвращение к миру, в котором жил я, к его культу материального благополучия и жестокости. С удовольствием и в любую минуту принял бы в подарок билет в один конец до Шангри-Ла.

— Дорогая, — сказал я, — эта роль просто создана для тебя. Конечно же ты должна ее сыграть.

Ёсико отчаянно закивала. Играть главную роль в бродвейском мюзикле — о большем она и не мечтает… Она выглядела совершенно несчастной, постоянно поправляла воротничок. Наконец из всех отрывков и недомолвок ее речи начала вырисовываться правда. Очевидно, Исаму не хотел, чтобы она уезжала. Он хотел, чтобы она осталась в Камакуре, да и вообще обозвал этот мюзикл «посредственной американской дребеденью». Но это препятствие было устранено, хотя и не без разодранных в клочья бумажных дверей и кучи разбитой глиняной посуды. Исаму сдался. Он должен был сдаться. Как сказала Ёсико:

— На карте стоит моя карьера. Мы оба художники, но он не понимает, что я работаю для людей. Мне нужны зрители. А для Исаму все по-другому. Ведь он работает просто для себя…