Маленькая Луна - Андрей Столяров

Наверное, Регина была права. Он теперь находил странное удовольствие в том, чтобы ничего не планировать: жить день за днем, не загадывая вперед, бездумно расточать минуты, часы, как будто их было сколько угодно. На кафедру он теперь являлся довольно поздно, часам к девяти, когда уже начинали работу дежурные лаборанты; механически, словно во сне, готовил компенсирующий солевой раствор и так же механически, заученными движениями, закачивал его в проточную систему аквариума. Затем читал лекцию, если в этот день у него была лекция, проводил практикумы или занятия, опять-таки если было назначено, а если нет, то сразу же запирался в лаборатории и неторопливо, забывая о времени, разбирал протоколы давних экспериментов. В конце концов, давно следовало навести порядок: тетрадей скопилось два ящика, которые уже с трудом закрывались. Он даже подумывал, не защитить ли ему докторскую диссертацию? А что, материала хватает, требуется только аккуратно его оформить. Степень, тем более докторская, еще никому не мешала. Однако – ладно, потом, когда-нибудь, там будет видно.

На свою прежнюю одержимость он смотрел как бы со стороны. Точно свалилось на него наследство внезапно умершего, почти незнакомого человека, и вот теперь, практически ничего не зная о нем, он вынужден разбирать оставшиеся от него бумаги. Иногда он даже не мог понять, что означает та или иная торопливая запись, к чему относятся приколотые на отдельном листочке лихорадочные расчеты, и почему против аббревиатуры, которую уже невозможно расшифровать, стоят целых четыре восклицательных знака?

Что он тогда под этим подразумевал?

Впрочем, никакого значения это уже не имело. Записи отправлялись в папку, которая, в свою очередь, ставилась в шкаф, скомканные расчеты летели в корзину для мусора. Время от времени он поглядывал на аквариум, где в зеленоватой воде танцевали хрупкие «колокольчики», и ему не верилось, что он имеет к этому хоть какое-нибудь отношение. Нет, наверное, это сделал кто-то другой.

Однажды он и в самом деле увидел себя как бы со стороны. Одна из книг, взятая наугад с полок Регины, открылась на иллюстрации: «Средневековый алхимик, ищущий философский камень». Гравюра изображала тощего криворукого человека, одетого в балахон, который с глуповатым лицом взирал на колбу, поднятую к глазам. Вокруг – кипящие на огне реторты, суставчатый телескоп, вздутая небесная сфера, друзы кристаллов, свисающие с потолка пучки трав, птичьих лапок, перьев, костей. Тут же – лежащая на соломе собака, которая что-то грызет. Чем-то это напоминало его собственную лабораторию. И сам глуповатый алхимик был несомненно похож.

– Похож, похож, – немедленно подтвердила Регина. – Такой же безумный вид – как будто сейчас перед ним разверзнется бездна…

Книга была на немецком, которого Арик почти не знал, но все-таки по отдельным словам, по лексемам, пришедшим сюда, видимо, из латыни, кое-как разобрал, что речь в тексте идет о некой «Темной Луне». Есть видимая Луна, которая порождает приливы, и есть Луна невидимая, неизвестная, всегда пребывающая во мраке, «Маленькая Луна», Селена Минорум, поглощающая лучи и влияющая на энергию психики. Когда она восходит, то у человека затмевается разум. Вот у меня и затмение, тут же подумал он. Знать бы еще когда: все прошлые годы или только сейчас?

Интересно, что больше он этой книги не видел. Когда на следующий день Арик, прихватив с собой карманный словарик, снова захотел ее посмотреть, выяснилось, что ничего подобного у Регины нет.

Она совершенно искренне удивилась:

– Какая книга? Разве была какая-то книга? Ты что-то путаешь…

Так и осталась эта история непроясненной. Впрочем, неважно, зато, как картинка, с которой стерли дрему и пыль, красками, очертаниями прояснилось нечто иное. Нечто такое, без чего невозможно существовать. Зима в этом году выдалась снова гнилая, ветер нес по проспектам то снег, то удушающую астматическую мокроту, повсюду чавкало, капало, таяло, растекалось, повсюду дрожало – у простуженных фонарей зуб на зуб не попадал, весь Петербург месил грязь, кашлял, чихал, и только у Регины в квартире были настоящие свет и тепло. Арик там мгновенно согревался и оживал. Почему-то дома на это требовалось значительно больше времени. И – поразительное несходство, которое ничем нельзя было объяснить: Миту он чувствовал, когда она есть, а Регину – когда ее нет. Вот нет ее – и все сразу не так: воздух, свет, настроение, люди, жизнь. И, между прочим, Регина проговорилась однажды, что если часа три-четыре не видит его, то ей тоже становится как-то не по себе. Тоже что-то сразу не так: воздух, свет, настроение, люди, жизнь… С ней не возникало вопроса «зачем?». Это и было «зачем», и ничего другого быть не могло. Встречались они уже практически каждый день. Арик даже перестал делать вид, будто бы его интересует что-то еще. На кафедре он теперь только маялся: считал минуты, отбывал время, слонялся из угла в угол, но стоило стрелкам начать приближаться к шести – бросал все и мчался на встречу с Региной. До этого как будто ничего не было. Жизнь начиналась с того момента, когда она открывала ему дверь.

Кончилось это так, как, вероятно, и должно было кончиться. В декабре, около часа ночи, когда Арик, возвращавшийся от Регины, только-только, осторожно ступая, вошел в прихожую, раздался телефонный звонок, и вахтер, с которым он договаривался об этом уже давно, косноязычно уведомил, что с восьми вечера во всем здании отключили теплоснабжение. Где-то на трассе авария, выбило, говорят, главный вентиль. Это не только у нас, пострадал целый микрорайон. Обещают, конечно, в ближайшее время наладить, но сколько провозятся, сами понимаете, неизвестно.

– Вы просили докладывать, если что-нибудь такое произойдет.

– Спасибо, – сказал он, судорожно сжимая трубку.

– Я вам уже шестой раз звоню – все нет и нет…

– Конечно… Спасибо…

Минут через тридцать, чудом поймав такси, он трясущимися руками открывал двери на кафедру. Обстановка была даже хуже, чем можно было предполагать. Батареи остыли, в лаборатории царил пронзительный холод. Изо рта при дыхании вырывался беловатый парок. На оконных стеклах с внутренней стороны скопились иней и лед. Шторы казались ломкими; наверное, тоже промерзли. «Бажена» еще работала, но тоненько, видимо надрываясь, посвистывала от напряжения. Стандартный рабочий режим был, разумеется, сбит. Температура на градуснике была пять целых сколько-то там десятых. Вакуумный колпак треснул, атмосферный воздух проник внутрь системы. Стоило почти десять лет поддерживать там строгую изоляцию! Что же касалось подсвеченного рефлекторами аквариума, то он выглядел вообще не сообразно ни с чем. Уровень раствора явно понизился, скользкие отвратительные куски пакли плавали на поверхности, кристаллический солевой бордюр, будто снег, окантовывал их по краям. Сама среда потемнела и приобрела уже знакомый коричневатый оттенок. Коацерваты, естественно, пострадали больше всего. Они осели на дно и слиплись в рыхлую, довольно-таки неопрятную массу – наматывался на нее «крахмал», змеились в толще серые борозды и углубления. Это напоминало обнаженный человеческий мозг: кости черепа растворились, а волосы приросли непосредственно к мозговым оболочкам. Чувствовалось, что это финал: внутри «мозга» уже появились темные зловещие пятна. Видимо, начинались некротические изменения.