Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

Даже Георгий Победоносец с герба Москвы сначала на монете появился. Правда, несколько в ином виде — без меча и копья, а с соколом на руке. Стало быть, царская охота изображалась. Где именно — можно сказать: «верховую» птицу цари били в Сокольниках, потому так место и прозывается. А на «мокрую» птицу, водяную, охотились в селе Напрудном, что над Великим прудом.

Давным-давно в тех местах новостройки московские выросли. Только монеты и напомнят теперь о былом времени. Всадника с соколом долго еще изображали на них, но постепенно его вооружали: одолели совсем супостаты проклятые, не давали мирной охотой заниматься… Хочешь не хочешь, пришлось отбиваться. Вот и явился Георгий Победоносец на гербе столицы с мечом и копьем.

Толпа шумела здесь весельем

Зажмурюсь и вижу: прямо под высоченными кремлевскими стенами, под самой Кремлевской горой, по глади пруда, что раскинулся в Нижнем Александровском саду неподалеку от устья Неглинки, царственно-степенно скользят белые лебеди. Тут же — невысокое строение Лебяжьего двора. Всегда народ собирался у пруда — на царских лебедей поглядеть. А птица меж тем не для красоты содержалась: лебедей запекали на царский стол. Потому и переулок неподалеку Лебяжьим назывался, что двор был рядом такой.

Гулять сюда и прежде, еще до устройства прудов, народ ходить наваживался, поскольку место было необычайнейшее: еще Иван Грозный для отдохновения налитых кровью глаз своих, а также для пользы повелел насадить по правому берегу Неглинки — между Боровицкими и Троицкими воротами — ставший в момент знаменитым Александровский сад. Словно бы райские кущи произросли у подножия стен древней твердыни: яблони, груши, вишни, другие деревья, отягощенные плодами, всякие лекарственные растения, кусты, фигурно подрезанные. Короче — самый первый в Москве ботанический сад.

Улица, ныне Манежная, в те отдаленные времена называлась Неглинной. Будто живая дышала она: в разные эпохи становилась то длиннее, то короче, когда застраивали ее или, наоборот, строения сносили.

Прежде и вовсе не было на ней домов: в начале семисотых годов Петр I приказал прокопать в райских кущах глубокий ров, спустить в него реку Неглинную, старое русло завалить мусором, городскими отходами и землей поверху и построить пять бастионов для отражения возможных нападений врага. Со стороны Москвы-реки Кремль всегда неприступен был. Сад же Петр Алексеевич губить не велел, деревья выкопали и перенесли на одну из Мещанских улиц.

Александровские сады — правая сторона Манежной улицы. Их обустроили по повелению Александра I — потому и стали так называться, и было первоначально их так же, как и сейчас, три: Верхний, Средний и Нижний, выходящий на набережную Москвы-реки. Строили в свое время здесь и запруды, и мельницы, когда Неглинка еще поверху текла; московская мука отсюда куда только не расходилась. Бастионы же ввиду упадка их стратегического назначения стали использовать в сугубо мирных целях: зимою устраивали ледяные горки и воодушевленно катались на санках, нашептывая впереди сидящим девушкам всякие неожиданные слова, что в свое время замечательно приметил А. П. Чехов. Тут же, словно бы припомнив боевое назначение бастионов, устраивали ожесточенные кулачные бои, на которые сбегалась едва ли не вся Москва.

Кстати сказать, Александровские сады проектировал знаменитейший архитектор Большого и Малого театров Осип Иванович Бове. При разбивке садов нижнюю часть Неглинки перекрыли кирпичными сводами, и она целиком в трубе оказалась.

Сады сразу же сделались любимейшим местом у москвичей. Семьями сюда гулять приходили. В лучших нарядах по вечерам и в воскресные дни себя показывали, других смотрели. А в Верхний сад провели Мытищинский водопровод — нарочно, чтобы фонтаном его завершить. Красавец фонтан получился: в виде павильона изящного. Вода из него в невидимую Неглинку спускалась. А в середине кремлевской стены, выходящей на Неглинную улицу, насыпали в то время еще земли, чтобы получилось похоже на природную гору, а в ней соорудили грот, где по воскресеньям полковые оркестры играли. Что и говорить, славное местечко, бойкое да веселое было — Александровский сад. Это только сейчас он пустым и заброшенным предстает, хотя и теперь как бы оживает весной и летом.

По левой стороне Неглинной дома то появлялись, то исчезали. Словно бы сбрасывала она с себя старую рухлядь. В самом конце 1493 года Иван III, дабы оберечь Кремль после огромного пожара, повелел снести все постройки у кремлевской стены, вплоть до нынешней Моховой. Для отражения врага тоже удобно. Короче, мудро, как ни взглянуть.

Теперь на Неглинной — уже Манежной — всего пять домов осталось. Первые два, стоявшие как раз напротив дома Пашкова, незадолго до последнего московского юбилея снесли — и правильно сделали: открылся милейший зеленый летом пригорочек, этакий лужок деревенский. И сразу вокруг светло и просторно сделалось. А остальные дома пока стоят, решения своей участи дожидаясь.

В одном из них, что доныне остался, когда-то жил мой близкий товарищ. Теперь в этом доме какое-то учреждение, из коммуналок всех расселили. Во всех этажах одинаковые занавески, как в скверной гостинице. Совсем другая жизнь теперь за этими окнами.

Вдоль по Питерской

Давненько мы с вами в наших прогулках по старой Москве не заглядывали на Тверскую… А ведь какая родная, чудная улица! И столько видевшая-перевидевшая на своем веку… Вон она круто начинает разбег свой — сразу в гору по древним московским холмам и дальше — широко и привольно. Будто река могучая, пробившая путь в высоких каменных стенах. Вместе с Москвой горела, вместе обстраивалась. Сколько жизней протекло по этой реке…

Помню, как манила она нас, старшеклассников, в середине пятидесятых, вскоре после смерти рябого Ирода, когда весь город озарился вдруг ярким светом и даже лица на этой улице, казалось, стали светиться. В самом начале улицы Горького, как называлась она тогда, по правую руку открылся первый в Москве «Коктейль-холл», казавшийся нам осколком неведомой, однако же прекрасной заграничной жизни. Сквозь широкие, высокие окна видели мы наших прибарахлившихся сверстников в широченных ярких пиджаках, брюках-дудочках, длиннющих пестрых галстуках и с «коками» на голове. В газетах клеймили этих «прожигателей жизни», и дружинники со злорадными улыбками уже поджидали их на улице. Забавное было времечко…

А улица ширилась, словно набирая свежего воздуха в легкие, раздвигала, теснила дома. Теперь мне кажется, что недавно совсем, а на самом деле уж четверть века прошло, как последний из старых домов на улице Горького передвигали. Вот этот дом 18, что в гордом одиночестве теперь возвышается. Хорошо помню чудесное перемещение дома.

Сначала отрыли котлован вдоль улицы, обнажили фундамент, подвели под него рельсы, подняли на домкратах, загнали снизу тележки, с ювелирным изяществом Опустили на них массивное сооружение, и в стальной упряжке тросов дом перегнали метров этак на сорок вдоль по улице.

«Вдоль по Питерской! По Тверской, да эх, Ямской!»

Между прочим, дом замечательный. В начале XX века строили его выдающийся архитектор А. Эрихсон и неподражаемый Владимир Григорьевич Шухов — тот самый, что воздвиг изумительную ажурную радиобашню на Шаболовке. Хорош дом получился! Необычайный, с огромным полукруглым окном, с другими овальными окнами, размещенными как бы ступенями, с кремовой и золотой керамической плиткой, пущенной по фасаду. А еще — растительный орнамент на золотом же поле… Приятно его разглядывать.

Но это всё еще — ладно. В доме вершились великие газетные таинства. Иван Сытин, великий издатель, купил сей дом у Любови Лукутиной, дочери известного миллионщика Герасима Хлудова. Давно Сытин зарился на этот дом, так удобно расположенный в центре Москвы и как нельзя более подходящий для осуществления того, что он, Сытин, задумал. А задумал он издавать свою собственную газету. После тридцати лет издательской деятельности 3 декабря 1897 года получил наконец свидетельство на право издания газеты «Русское слово». Свершилась мечта его.

Газета сразу пошла. И прежде всего потому, что великолепные перья, блестящих мастеров собрал Сытин под своими знаменами. Влас Дорошевич, которого называли не иначе, как «король фельетонистов», оказался к тому же прирожденным редактором и с ходу так развернул газету, что в краткое время стала она самой популярной в Москве. Дорошевич призвал в свою команду и Владимира Гиляровского — «короля московских репортеров», и московский отдел, который тот возглавил, ни в одной другой газете не знал равных себе.

Эти двое дружили — Дорошевич и Гиляровский. Оба были великие мастера, оба до самозабвения любили предаться вкусной еде с обильной выпивкой — и все это шло у них весело, искрометно. Бывало, ночью в редакции, хорошо отобедав дома у Гиляровского, Дорошевич просил его: «Позвони жене, не осталось ли там ватрушек? Я бы сам попросил, да стыдно!»