Земля обетованная - Владислав Реймонт

— Скажу, что в ней больше античности, чем красоты.

— Ты прав. В сущности, не так уж она хороша, все дело в славе. В далекой юности ее провозгласили красавицей, и слух этот прошел нетронутым через ряд поколений.

Лицо Боровецкого сморщилось в намеке на улыбку, и оба умолкли.

— Нет, право, с тобой, видно, что-то случилось?

— А почему ты целых три недели не приезжал в Лодзь? — спросил Боровецкий, не отвечая на вопрос.

— Почему? — Куровский начал подбрасывать нож и с ловкостью жонглера ловить его. — Почему? Да вот почему, — повернулся он боком и показал, что левая рука у него на перевязи.

— Несчастный случай?

— Да, два дюйма стали.

— Когда? — спросил Кароль быстро и как бы с недоверием.

— Две недели назад, — тихо ответил Куровский, и его черные брови напряженно изогнулись над сурово блеснувшими глазами.

Лишь теперь заметил Боровецкий болезненно-зеленоватую бледность его лица и глубоко запавшие глаза.

— Женщина? — спросил Кароль, словно размышляя вслух.

— Я не знаю ни одной женщины, ради которой я пожертвовал бы хоть ногтем! — быстро ответил Куровский, беспокойно поглаживая черные, довольно редкие волосы и такую же иссиня-черную бороду, закрывавшую воротничок и половину груди.

— Потому что таких нет! — горячо подхватил Кароль. — Они либо глупые самки, либо плаксивые, сентиментальные гусыни. Но человека, настоящего человека я среди них не встречал.

Ему хотелось нынешнее свое настроение выместить на всех женщинах, но Куровский его перебил.

— Ты же искал в своих любовницах не человеческих качеств, а только любви. У тебя в этих делах нет права голоса, пока ты не перестанешь нести вздор о том, что женщины — это не люди, пока не перестанешь относиться к ним как к игрушкам, как к лакомству; пока ты смотришь на женщин с точки зрения своего аппетита да, только аппетита.

— Интересно бы узнать, кто из нас смотрит иначе на молодых, хорошеньких женщин.

— Не знаю, во всяком случае—  не я, — небрежно ответил Куровский.

— А меня из-за такого же моего отношения ты лишаешь права судить? — с раздражением спросил Кароль.

— А ты мне запрещаешь противоречить тебе, хотя бы в шутку? — рассмеялся Куровский.

— Тогда зачем мы обмениваемся пустыми фразами?

— Именно об этом я и думаю с самого начала, а ты пришел к той же мысли только через сорок минут.

— Ну, тогда прощай! — обозленно бросил Кароль и направился к дверям, но Куровский поспешно преградил ему дорогу.

— Не чуди! Ты сердит на людей, а хочешь отыграться на мне. Оставайся. Но я был бы рад, если бы сегодня больше никто не пришел.

Кароль остался. Он сел в кресло и уставился неподвижным взглядом на огни полутора десятка свеч, горевших в серебряных канделябрах, — Куровский не выносил в квартире газа, керосина и электричества.

— Отмени приглашение! Я сейчас уйду и передам всем, что ты сегодня никого не принимаешь.

— Да, надо бы отменить, но в то же время мне хочется увидеть вашего лодзинского Гамлета, этого Бернарда, который карикатурно подражает не только моим словам и определениям, но и цвету моих носков. Не прочь бы я увидеть и Макса, эту груду мяса, и немецкого волка Кесслера, не говоря об остальных. Мне вас не хватало эти три недели.

— И никто тебя, больного, не развлекал?

— Ты угадал, и признаюсь тебе откровенно, что вы порой бываете удивительно забавны.

— Полезно об этом знать, от имени всех я должен поблагодарить тебя за откровенность.

— О, не быть откровенным так трудно! — воскликнул Куровский с комической интонацией, и оба, переглянувшись, улыбнулись и умолкли.

Куровский ушел в соседнюю комнату и через минуту возвратился. Кароль все смотрел на него, испытывая необычную потребность говорить, высказаться хотя бы намеками, но молчал — холодное лицо приятеля, едкая ирония его взгляда заставляли Кароля замкнуться, сосредоточиться на своих мыслях и сдерживать рвущиеся из уст признания.

— Как с твоей фабрикой? — спросил немного погодя Куровский.

— Дело обстоит так, как я сообщал тебе в последнем письме. Через неделю приедет Мориц, и мы примемся за работу.

— Я забыл тебе сказать, что видел в Варшаве панну Анку.

— Я даже не знал, что она там будет.

— Зачем ей было тебя извещать! Ты хочешь, чтобы для барышень весь мир ограничивался женихом?

— Мне казалось, что именно женихом он и должен ограничиться.

— Если нет любовников. А почему ты себя не ограничиваешь?

— Забавный вопрос! Ты, видно, приверженец идей Бьернстьерне Бьернсона?[37] Вряд ли это по вкусу твоей любовнице.

— Аааа! — зевнул Куровский. — Мы говорим о вещах, которые меня ну нисколечко не касаются.

— Сегодня?

— А может, и завтра так будет, — небрежно заключил Куровский и вызвал звонком гарсона, которому наказал никого к себе не пускать и принести меню ужина.

Кароль сонно потянулся, откинул голову на спинку кресла.

— Может, попросить занести кровать?

— Спасибо, я сейчас пойду домой. Что-то я заскучал и такая мерзкая апатия одолела, час от часу слабею.

— Прикажи своему слуге надавать тебе оплеух, это тебя взбодрит; средство радикальнейшее, а апатия — самый страшный враг жизни.

— Ты мне не написал, согласен ли предоставить кредит.

— Предоставлю. Но почему, скажи на милость, ты не сообщил, что идешь ко мне по делу, — я бы тебе ответил, что делами занимаюсь в конторе, а здесь принимаю только друзей.

— Извини, я спросил невзначай. Ты не удивляйся, я поглощен мыслями о фабрике. Хотелось бы поскорее увидеть ее в действии.

— Тебе так нужны деньги?

— Не столько они, сколько независимость.

— Независимость есть только у бедняков, но даже миллиардеры ее лишены. Человек, имеющий рубль, он уже раб собственного рубля.

— Парадокс!

— Подумай, и ты убедишься, что я прав.

— Возможно, но, во всяком случае, я предпочитаю быть зависим так, как Бухольц, от собственных миллионов, чем от первого попавшегося разбогатевшего мужика.

— Это другой взгляд, скорее практический, но если смотреть шире, то мы увидим, что независимость вообще — это абсолютный миф, а независимость конкретная, независимость людей богатых — это рабство. Ведь такие люди, как Кнолль, Бухольц, Шая, Мюллер и сотни других, самые жалкие рабы собственных фабрик, несамостоятельные механизмы, и ничего больше! Ты же знаешь жизнь фабрикантов и жизнь фабрик, знаешь не хуже меня.

Подумай, какая удивительная комбинация возникла теперь в мире: человек покорил силы природы, открыл новые виды энергии — и попал в тенета этих сил. Человек создал машину, а машина сделала его своим рабом: машина будет развиваться и набирать силу до бесконечности и наравне с этим будет расти и усугубляться рабство человека. Voilà![38] Победа всегда обходится дороже, чем поражение! Поразмысли над этим.

— Не хочу, потому что я бы пришел к совершенно другим выводам.

— А у меня уже есть готовые, могу изложить хоть сейчас, и будут они столь же логичны.

— Меня одно удивляет: почему ты сам так охотно пошел в рабство к своей фабрике?

— Откуда ты знаешь? Почему ты не допускаешь мысли о необходимости, о железной необходимости, об отвратительном принуждении?

Куровский говорил быстро, и в тоне его слышалась злость, пробужденная неприятными воспоминаниями.

— Ты непоследователен. Если бы я так думал и смотрел на мир с такой точки зрения, я бы ничего не сделал. К чему тогда трудиться?

— Чтобы иметь деньги, много денег, столько, сколько мне надо, — это первая причина, а вторая состоит в том, чтобы разные немецкие хамы не могли мне говорить: «Почему вы не едете в Монако?» И наконец, я хотел бы на этой мошеннической почве привить немного добродетели, — насмешливо подытожил Куровский.

— Чтобы тем выгоднее ее продавать?

— Чего стоит добродетель, которую нельзя выгодно продать?

— Ты-то своей не очень дорожил, — бросил Кароль, вспомнив последнего компаньона Куровского, который вышел из компании без гроша, хотя и вложил в дело немалые средства.

— Подлая клевета! — выкрикнул Куровский, резко стукнув стулом об пол.

Глаза у него засверкали, лицо стало дергаться от волнения, но он мгновенно овладел собою, сел опять, закурил папиросу, сделал несколько затяжек, потом бросил ее и, протягивая Каролю руку, тихо сказал:

— Извини меня, пожалуйста, если я тебя задел.

— Я, знаешь ли, отчасти поверил сплетням, потому что судил о тебе по-лодзински, но теперь я тебе верю и ничуть не сержусь, я понимаю, что мое предположение могло тебя больно задеть.

— Я никого не обманывал — и возможности не было, и некого было обманывать, — сказал Куровский, но за этими циничными словами еще чувствовалось неутихшее волнение.