Что я видел. Эссе и памфлеты - Гюго Виктор

Страшно подумать, что до прохожих ни сейчас, ни прежде, никогда не долетало ни малейшего звука из этой башни без окон. Какими же толстыми должны быть стены, чтобы не проникал шум улицы и чтобы на улице не было слышно того, что происходит в башне!

Я рассматривал пыточный стол с любопытством и ужасом одновременно. Некоторые узники написали на нем свои имена. В самой середине восемь – десять букв, из которых можно было прочитать только первую М, складывались в слово. С краю шилом было нацарапано: «Мерель». Я могу ошибаться, но думаю, что это имя.

Отвратительная нагота стен еще больше усиливала впечатление от их пугающей, беспощадной толщины. Черно-белый каменный пол был таким же, как в камере приговоренных к смерти. Большая квадратная печь из кирпича заменила находившуюся здесь прежде пыточную жаровню. Здесь узники согреваются зимой.

Оттуда мы прошли в отделение для женщин. После часа пребывания в тюрьме я настолько привык к решеткам и засовам, что уже больше не обращал внимания на эту особую тюремную атмосферу, которая так угнетала меня, когда я только вошел. Я даже не заметил, кто открыл нам дверь в женскую часть здания. Помню только, что какая-то старуха с носом, как у хищной птицы, появилась за решеткой и спросила, не желаем ли мы прогуляться по двору. Мы согласились.

Женский дворик был намного меньше и намного тоскливее, чем в мужской части тюрьмы. Там был только крохотный газон с травой и цветами. Деревьев не было вообще. Вместо фонтана в углу находилась мойка. Какая-то узница стирала там белье. Восемь – десять женщин сидели во дворе за работой и беседовали. Я снял шляпу. Они встали, с любопытством глядя на меня. Большинство из них были представительницами среднего класса, на вид торговки лет сорока. Однако среди них можно было заметить и двух-трех девушек.

Мы вошли в небольшой зал, находившийся рядом с двориком. Там мы увидели двух девушек. Одна из них сидела, вторая стояла. Первая казалась больной, вторая, по-видимому, за ней ухаживала.

Я спросил:

– Что с ней?

– О, ничего страшного, – ответила вторая, высокая и довольно привлекательная брюнетка с голубыми глазами. – Ей немного нездоровится. С ней такое часто бывало в Сен-Лазар9. Мы там были вместе. Я за ней ухаживаю.

– В чем ее обвиняют?

– Она была горничной и взяла шесть пар чулок у своей хозяйки.

Тем временем больная становилась все бледнее и бледнее и, казалось, вот-вот потеряет сознание. Это была совсем молоденькая девушка, лет шестнадцати-семнадцати.

– Выведите ее на воздух, – сказал я.

Подруга взяла ее на руки, как ребенка, и вынесла во двор. Месье Лебель послал за эфиром.

– Она взяла шесть пар чулок, – сказал он мне, – но это было уже в третий раз.

Мы последовали за девушками. Больная лежала на земле. Все узницы столпились вокруг и давали ей эфир. Старая надзирательница сняла с девушки подвязки, в то время как ее подруга расшнуровывала корсет, говоря:

– Это случается с ней каждый раз, когда она надевает корсет. Я тебе покажу корсеты, глупышка!

Она произнесла глупышка с такой нежностью и сочувствием!

Месье Лебель пощупал больной пульс. Я воспользовался этим, чтобы сунуть ей в руку пятифранковую монету.

Все закричали:

– А! Она приходит в себя! Бедная малышка!

– Это потому, что с нее сняли подвязки, – сказала одна.

– Это потому, что ее избавили от корсета, – предположила другая.

– Это из-за эфира, – воскликнула третья.

– Это потому, что месье Лебель пощупал ей пульс, – заявила надзирательница.

Высокая брюнетка наклонилась ко мне и шепнула:

– Это потому, что вы дали ей сто су.

Мы пошли дальше. Одна из особенностей Консьержери состоит в том, что все камеры, которые занимали цареубийцы, с 1830 года располагались в женском отделении.

Сначала я вошел в камеру, которую прежде занимал Леконт и где только что был заключен Жозеф Анри10. Это была довольно большая, почти просторная светлая комната, в которой не было ничего от тюремной камеры, кроме каменного пола, двери с самым большим засовом из всех, что я видел в Консьержери, и большим зарешеченным окном напротив двери. В углу у окна стояла кровать в форме лодки из красного дерева четырех с половиной футов в ширину, бывшая в большой моде при Реставрации. С другой стороны от окна был секретер, также из красного дерева. Рядом с кроватью – комод из того же материала с медными позолоченными ручками. На комоде – зеркало, а перед ним – часы из красного дерева в форме лиры с позолоченным украшенным резьбой циферблатом. Небольшой ковер покрывал пол у изножья кровати. Четыре кресла красного дерева были обиты утрехтским бархатом. Между кроватью и секретером располагалась фаянсовая печь. Вся эта меблировка, за исключением печки, способной шокировать вкус буржуа, была мечтой разбогатевшего лавочника. Жозеф Анри был ослеплен ею. Я спросил, что стало с бедным безумцем. После перевода из Консьержери в Ла Рокетт11, он в компании восьми грабителей был отправлен на каторгу в Тулон.

Окно со старым, источенным червями и усеянным дырами занавесом, выходило на двор женского отделения. Сквозь эти дыры можно было видеть то, что происходило во дворе. Это могло служить развлечением узнику, но, возможно, не понравилось бы этим женщинам, полагавшим, что они во дворе одни.

Рядом была камера, в которой содержали раньше Фиески и Алибо. Однако первым ее обитателем был Уврар. Он велел устроить там камин из черного мрамора с белыми прожилками, деревянную обшивку в алькове и туалетную комнату. Вся обстановка была из красного дерева и точь-в-точь походила на мебель в комнате Жозефа Анри. Вслед за Фиески и Алибо, по словам месье Лебеля, в этой камере сидели аббат де Ламенне и маркиза де Ларошжаклен, затем принц Луи-Наполеон и, наконец, «этот величайший болван князь де Берг»12.

Напротив этих камер находилась больница женского отделения. Это был длинный и широкий зал, в котором находилось около двадцати кроватей. Сейчас, к моему удивлению, все они были пусты.

– У нас почти никогда не бывает больных, – ответил мне месье Лебель. Сначала заключенные в ожидании суда помещаются сюда, а сразу после него покидают это место. Оправданные выходят на свободу, осужденные отправляются по месту назначения. Но пока они находятся тут, ожидание приговора приводит их в возбуждение, не оставляющее места ни для чего иного. О, да! У них лихорадка совсем иного рода! Во время холеры, совпавшей с сильными волнениями, у меня тут было семьсот узников. Они были повсюду – в проходах, в караульных помещениях, в приемных, во дворах, спали на кроватях, на соломе, на полу.

– Боже мой, как же все они не заразились холерой!

– У меня не было ни одного больного, месье!

Определенно, из этого можно было извлечь урок, доказывающий, что горячая поглощенность каким-либо делом предохраняет от любой болезни. Во время чумы следовало бы развлекать людей праздниками и зрелищами, не пренебрегая, однако, санитарией и гигиеной. Если бы некому было заниматься эпидемией, она прекратилась бы сама собой.

Когда в камере напротив находилось несколько виновных в покушении на короля, больница женского отделения преобразовывалась в караульное помещение, в котором размещали пятнадцать – двадцать стражников. Все полтора-два месяца, пока шло следствие, они так же, как и заключенные, не могли видеть никого, даже собственных жен.

– Вот что я делаю, – добавил месье Лебель, посвящая меня в эти детали, – когда у меня оказываются цареубийцы.

Он сказал это так естественно, как будто иметь в заключении цареубийц было для него делом привычным.

– Здесь был он, – сказал я с некоторым презрением, имея в виду князя де Берга. – Что вы о нем думаете?

Он протер рукавом очки и ответил:

– О боже мой! Да ровным счетом ничего. Это был несчастный дурачок, хорошо воспитанный, с прекрасными манерами, спокойный, но слабоумный. Когда он прибыл сюда, я поместил его сначала в этот большой зал, в больничное отделение, чтобы у него было достаточно пространства. Он вызвал меня и сказал: «Месье, мое дело достаточно серьезное? – Я что-то смущенно пробормотал. – Как вы думаете, я смогу выйти отсюда сегодня вечером? – О, нет! – В таком случае, завтра? – Ни завтра, ни послезавтра. – Правда? Так, вы полагаете, меня продержат здесь неделю? – Возможно, больше. – Больше недели! Определенно, мое дело серьезно! Вы полагаете, оно серьезное?» Он ходил взад-вперед, постоянно повторяя этот вопрос, на который я никогда не давал ответа. Впрочем, семья не оставила его. Герцогиня, его мать, и княгиня, его жена, каждый день приходили сюда. Княгиня, очень хорошенькая маленькая женщина, просила позволения разделить с ним заключение. Я убедил ее, что это невозможно. В конце концов, что представляло собой его дело? Подлог, без всякого мотива. Это была глупость, ничего больше. Судьи приговорили его, потому что он был князем. Если бы он был сыном богатого торговца, его бы оправдали. После того как его осудили на три года тюрьмы, он какое-то время оставался здесь, а потом его перевели в платную больницу, где для него сняли целый павильон. Скоро уже год, как он там13. Его там продержат еще шесть месяцев, а потом помилуют. Его титул повредил ему во время процесса, но сослужил хорошую службу в тюрьме.