Мандустра - Егор Радов

Сегодня я висел и жевал, пребывая в раю этих самых лучших в мире занятий, как вдруг все вокруг потемнело и начался страшный ливень с диким ветром, раскачивающим меня туда сюда со страшной силой. Я все равно жевал, но дьявольский ураган был так кошмарен, что иногда целыми пачками стрясывал резким порывом листья с ветки прямо у моих губ, когда они хотели нежно их сорвать. Это было неожиданно и неприятно. Тут вдруг небо — обычно столь дружелюбное и голубое — испещрилось молниеносными разрядами изломанных мгновенных ярких вспышек, одна из которых угодила в соседнее древо. Раздался треск; святую листву обуял огонь. Я впал в оцепенение и пришел в себя, когда все закончилось, и опять воссияло солнце, и наступила тихая сушь. Я обернулся на соседнее древо — оно было обугленным и страшным; редкие листочки трепетали под мягким ветерком. Мне стало страшно — впервые в жизни.

Значит, наш мир не так совершенен, как я представлял? Что было бы, если бы ужасная вспышка попала в наше древо жизни?..

Я подумал какое-то время, а потом внезапно понял, что этого никогда не могло бы случиться. Ибо я рожден для счастья и пребываю в счастье, а судьба других — их личное дело, их личная судьба. Я все-таки переволновался, но успокоенный и приободренный своим выводом после пережитого, пожевал еще листьев, которые показались мне особенно вкусны, и погрузился в долгий сладостный сон.

Наступает тьма, обхватывающая меня со всех сторон, давящая, неотвратимая, чужая. Я готов вскрикнуть, но не могу раскрыть рта, хочу уцепиться хоть за что то и стряхнуть эту темень с себя, расправив плечи, точно бабочка — крылья, но тьма неуязвима, она сжимает меня в комок, в сгусток, в точку. И тут же — словно выплевывает меня из самого себя, и я уношусь ввысь, как всегда, обращенный лицом вверх.

Я лечу и лечу, набирая такую скорость, что скоро перестаю чувствовать свои очертания. Я словно состою из воздуха или вообще ни из чего не состою. Где я? Что со мной произошло и происходит? Кто я вообще такой?..

Я влетаю в границу темного неба и вылетаю за его предел — дальше, дальше, дальше. Разве может быть что то дальше? Разве может быть что-то еще? Разве что-то может быть?..

За небом раскрывается безмерный черный простор с сияющими точками звезд, и я лечу в этой бесконечности, непонятно куда, непонятно зачем, не в силах остановиться и не в состоянии хотя бы перестать существовать.

Рядом со мной летит комета, я обращаюсь к ней с вопросами — кто? что? зачем? Но она ослепительна и холодна, в ней нет ответа и нет смысла.

Какой же во всем этом может быть смысл?..

Я лечу мимо звезды, погружаюсь в ее радужно переливающуюся яркую корону, рдею на волнах ее всецветных вибраций и вечных перемен, погружаюсь в смазанный калейдоскоп ее величия, славы и изначальности, — но я ей совсем не нужен; ей не нужен никто; она столь прекрасна, столь ясна и самодостаточна, что трепет любви и ужаса пронзает и сотрясает мою душу, совсем как ее луч; и тогда я покидаю звезду и лечу дальше в холоде и мраке.

Что же я здесь делаю?.. Кто я вообще такой?.. Зачем я здесь?!..

И в миг, когда полное отчаяние овладевает всем моим существом, когда у меня не остается надежды, я шепчу своими отсутствующими губами, я кричу своей несуществующей гортанью, я молюсь своим уничтоженным сердцем: «Спаси меня, Господи!», и тут же вижу перед собой огромное вселенское древо жизни, сверкающее, как мириады бриллиантов, и родную ветку перед собой, покрытую звездными листьями.

Я подлетаю к древу и обхватываю ветку, словно самое любимое существо, и я чувствую ее холод и — одновременно — ее тепло, и это тепло обращено ко мне. Я срываю с ветки несколько звезд, ощущаю их непередаваемый вкус, успокаиваюсь, убаюкиваюсь, совсем как ребенок, и начинаю жевать, жевать, жевать…

Когда я родился, моя мама была настолько ласковой и нежной, что я сразу понял, что попал в мир счастья, тепла и добра. Отца я не помню, но уверен, что он был так же прекрасен, как любой из нас.

Но сейчас весна — пора любви, я продолжаю висеть на своей ветке и жевать листья, и чувствую себя еще более окрыленным и счастливым, чем обычно. Оказывается, даже в раю может быть «очень хорошо», а может быть и «еще лучше».

Я улыбаюсь солнцу и жизни и готов расцеловать бабочку с огневым узором крыльев, когда она пролетает мимо.

В центре древа жизни собрался наш народ, и я тоже направляюсь туда по своей ветке, и трепещу от сладких желаний и ощущения любви.

Я вежливо здороваюсь со всеми, готовый от радости обнять их и прижать к груди, и располагаюсь среди моего народа — лучшего из всех, чтобы вместе чувствовать солнечные лучи, чтобы вместе жевать листья, чтобы вместе радоваться жизненному совершенству, подаренному каждому из нас.

О, как прекрасны наши девушки, как они грациозно висят!.. А как они чарующе жуют!!.. А как красивы их лица, обращенные ввысь!!!.. Как светятся их глаза, когда они обращают свой взор прямо на меня!!!!.. Неужели я заслуживаю кого-нибудь, неужели я могу понравиться, неужели меня можно полюбить, ведь я — такой обычный, простой, такой же, как все.

И тут, словно ослепленный, я вижу чудесное создание недалеко от меня, на соседней ветке!

И она смотрит прямо на меня, смотрит, не отрываясь, но глаза ее грустны и печальны, и только отраженный солнечный свет заставляет их блестеть и сверкать, будто она счастлива.

Я переползаю на ее ветку, располагаюсь рядом и спрашиваю:

— Что с вами? Вам грустно? Но посмотрите, как светит солнце, как все прекрасно!

— Я вас люблю, — отвечает она мне, — а любовь — это самое грустное и великое чувство из всего, что возможно под солнцем, которое сейчас светит.

Я смотрю ей в глаза, и нечто волшебное и мощное, словно молниеносная вспышка, спалившая соседнее древо жизни, пронзает нас стрелой безмерного и невероятного восхищения, и мы сливаемся в великом и бесконечном поцелуе, затопляющем нас, точно идущий сплошной водяной стеной искрящийся светом и счастьем оглушительный ливень любви.

— О, как прекрасна ты, возлюбленная моя!.. — шепчу я ей, а она ничего не отвечает мне, только гладит мои щеки и целует и целует меня.

Наконец, я соединяюсь с ней, отдаю ей себя полностью, перестаю существовать, превращаюсь в само солнце, которое сейчас светит, становлюсь древом жизни, становлюсь всем; а она неслышно произносит; «Любимый», и улыбка озаряет ее прекраснейший лик, и нимб счастья зажигается над нашими переплетенными на ветке телами.

Это был великий день любви, который навсегда останется в моей памяти, что бы со мной ни случилось.

Благодарный всему миру, я возвращаюсь на свою ветку, немного жую листья и, усталый и безмерно радостный, погружаюсь в сон.

Словно сотканный из воздуха и пустоты, я продолжаю висеть на ветке и жевать. Но некая сила начинает давить на мое лицо, сдвигая, выпихивая меня куда-то вовне, вбок, назад. Я не в силах противостоять ей; я соскальзываю с ветки и повисаю в воздухе, лишенный древа жизни, лишенный листьев, лишенный всего.

И тут меня словно берут снизу за спину и резким движением разворачивают лицом к земле. Я не в силах этого выдержать, этой противоестественной позы, этого ужасного положения, но не могу ничего сделать, потому что словно соткан из воздуха или пустоты. Мерзкая сила подбрасывает меня вверх, будто издеваясь, заставляет лететь куда-то вдаль, в неизведанные мною пространства; а я вынужден смотреть, как внизу подо мной проносится огромная мировая плоскость, на которой происходит все, что угодно, и все это я могу воспринять, почувствовать и увидеть, и все это я должен вобрать в свою душу.

Я вижу проносящиеся равнины, горы, леса, поля, океаны, моря, озера и реки; я вижу бесчисленные множества народов, живущих везде, кишащих в каждой точке этой великой мировой плоскости, которая нескончаема, и мне становится по-настоящему жутко, и безмерный ужас охватывает мой опечаленный дух.

Что они делают, что же они все — все — делают?!..

Они постоянно дерутся для того, чтобы съесть друг друга — или таких же, как они, или любых других. Я ощущаю их стоны, их муки, их предсмертные агонии — все в конце концов сливается в большой кошмарный стон всеобщей скорби. Как я могу им помочь?

Но, кажется, они не хотят, чтобы им помогали. Очевидно, они неразумны; я вижу огромное количество древ жизни с бесчисленным множеством листьев, а они, вместо того, чтобы жить, любить и радоваться, заняты поеданием самих себя.