Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1 - Михал Огинский

Поскольку я обещал отдельно дать описание событий, имевших место в Литве, начиная с восстания в Вильне, я временно прерву здесь описание военных действий, происходивших во время осады Варшавы, и вернусь к ним на момент моего возвращения в столицу после занятия Вильны российскими войсками и отступления армии Литвы.

книга четвертая

Глава I

Я прибыл в Литву, в Новогрудок, ко времени заключения контрактов[40] и в ночь на 30 марта 1794 года был разбужен появлением курьера из Варшавы. Это был надежный человек, сумевший ускользнуть от бдительности полиции: он привез мне копии Акта Краковского восстания, а также прокламации Костюшко и сообщил верные сведения о том, что восстание в Варшаве должно начаться не позднее чем через две недели.

Я воспользовался его приездом, чтобы отправить обратно с ним письмо моей жене в Варшаву: просил ее покинуть город и немедленно отправиться в Вильну. Заодно постарался избавиться от русского унтер-офицера, которого генерал Игельстром приставил ко мне в дорогу как сопровождающего, а на самом деле – чтобы следить за мной. Я смог отделаться от него лишь щедро заплатив ему и под предлогом необходимости отправить с ним часть кассы, которую якобы должен был отослать в Варшаву.

Я сообщил о полученных важных известиях только нескольким друзьям, которых особенно хорошо знал, и постарался покончить с делами, высвободив капитал приблизительно в сорок тысяч дукатов золотом, предполагая использовать их на нужды родины – в ходе грядущих событий.

Через несколько дней я отправился в Вильну, где ко мне присоединилась жена. Здесь я с удивлением обратил внимание на спокойствие, царившее среди жителей, совершенную невозмутимость коменданта города и полное неведение русских относительно того, что готовилось в стране с тех пор как сюда дошли прокламации Костюшко.

Я не был посвящен, как уже говорил, в тайны тех, кто замыслил восстание. Признаюсь даже, что, зная о наших малых ресурсах и значительных силах, которые могли быть употреблены для нашего подавления, я не убаюкивал себя тщетными надеждами, что ожидания наших патриотов оправдаются. Несмотря на это, я твердо решил не покидать страну, разделить опасности с моими согражданами и скорее погибнуть с оружием в руках, чем обесчестить себя отказом присоединиться к этому патриотическому порыву и акту отчаяния.

20 апреля 1794 года Нелепец, офицер седьмого полка, предупредил меня, что восстание в Вильне будет поднято в ночь на 23-е. Я решил покинуть город, чтобы не оказаться вместе с женой, слугами и багажом посреди смуты и смертоубийств, которые обязательно последуют, так как российский гарнизон города составлял более трех тысяч человек.

Однако, чтобы не подать виду, будто я собираюсь спешно покинуть город, решено было провести вечер 22-го в доме мадам Володкович, куда был приглашен генерал Арсеньев, русский комендант города, и несколько офицеров генерального штаба. Там я уверился, что они даже не подозревают о том зловещем событии, которое ожидало их через двадцать четыре часа.

Назавтра, в три часа утра, я со всеми своими экипажами был уже по дороге в Гродно, когда мне повстречался поляк Зылинский, следовавший курьером в Вильну: он сообщил мне по секрету, что восстание в Варшаве вспыхнуло еще 17 апреля. Он заверил меня, что все закончилось к удовольствию поляков и что он сам покинул город уже после бегства Игельстрома и некоторых русских, которым удалось избежать расправы.

Я сразу же принял решение свернуть с большого тракта и взял направление на Олькеники, к графу Грановскому. Он был чрезвычайно удивлен моему приезду со столь многочисленным сопровождением и еще более – двум новостям, которых не ожидал: тому, что восстание в Варшаве уже подошло к концу, и тому, что восстание в Вильне запланировано на ближайшую ночь. Мы же находились всего в семи лье от Вильны. Один из друзей дома, Семашко, тут же вскочил на лошадь и к началу ночи был уже в окрестностях Вильны: оттуда он слышал не только выстрелы, но даже крики сражающихся, и этого было вполне достаточно, чтобы подтвердить правоту того, о чем я говорил. Впрочем, сообщить нам о результатах услышанного он не мог.

Назавтра, по возвращении Семашко, я отправил в путь смышленого лакея с приказом добраться до Вильны. Он добрался туда без происшествий и привез обратно записку от вице-президента Антония Лучинского, в которой содержались следующие строки: «Мы провели ужасную ночь. Кровь еще течет ручьями по улицам. В Вильне русских больше нет. Одни убиты, другие пленены. Среди пленников находится сам генерал Арсеньев и многие офицеры. Русские, сумевшие убежать, собрались за пределами города и стреляют во всех, кого встречают на дороге. К… был схвачен, подвергнут суду и осужден на смерть. Радостные крики раздаются во всех кварталах города. Ясинский с тремя сотнями военных и небольшим количеством людей из народа совершил все это опасное мероприятие. Я советую вам вернуться сюда, как только проезд освободится. В городе вы подвергаетесь меньшей опасности, чем в сельской местности».

Было решено подождать дальнейших известий, прежде чем пускаться в путь. Мы уже готовились к отъезду, когда узнали о прибытии отряда из двух сотен кавалеристов в маленький городок Олькеники – вблизи от дома, в котором мы находились. К счастью для нас, этот отряд, следовавший из Лиды, не знал о том, что произошло в Вильно, а его командующий, Корф, который, как выяснилось, когда-то служил под началом отца Грановского, нанес нам визит и отобедал с нами. Только покинув нас, он получил известия о побоище в Вильне и срочно отправился маршем в направлении этого города. Однако он покинул Олькеники, не причинив никакого вреда владельцу имения и его жителям, хотя и узнал, что несколько крестьян Грановского в тот же день остановили обоз с сукном для мундиров и убили русских солдат, которые его сопровождали.

Конечно, не Корфа нам следовало в первую очередь опасаться. Остатки российского гарнизона, отступавшие от Вильны, предавали огню все на своем пути и теперь быстрым маршем двигались по Гродненской дороге. Деревня, в которой мы находились, была лишь в полулье от тракта. Люди, которых мы выставили на посты в том направлении, чтобы предупредить нас о передвижении этого корпуса, прибежали, запыхавшись, и предупредили нас, что он сошел с дороги и быстрым ходом направляется к Олькеникам.

Тучи пыли возвестили о его приближении. Вскоре сотня казаков ворвалась во двор замка, перекрыла все выходы и окружила нас со всех сторон. Около трех сотен пехотинцев, покрытых пылью, полумертвых от усталости, с выражением ярости и мстительности на лицах, выстроились перед домом, в котором мы находились: намерения у них были недобрые, и только случай помешал этим намерениям осуществиться.

Среди офицеров, которые со спущенными поводьями въехали во двор вслед за пехотой, я узнал одного из адъютантов генерала Арсеньева, которого тремя днями ранее я видел в Вильне. Это был то ли француз, то ли швед. Он был очень удивлен, найдя меня в Олькениках, и обеспокоенно спросил, нет ли вооруженных конфедератов в доме Грановского. Мой уверенный вид и хладнокровие, с которым я ответил, что не знаю, кого он имеет в виду под конфедератами, и не понимаю причин его беспокойства и этого вторжения под кров, где царят мир и спокойствие, его, казалось, успокоили. Однако я с трудом уговорил его сойти с лошади и войти в дом. Только после того как я дал ему слово чести, что ему здесь ничто не угрожает, он решился последовать за мной. Его удивление было равно только его же смущению, когда он нашел в апартаментах только мою жену и дочь[41] Грановского.

Он взволнованно рассказал мне, что командир русского корпуса, находившегося в полулье отсюда на Гродненском тракте, получил ложные известия о том, что в Олькениках находится сборище вооруженных конфедератов и что, соответственно, он должен был отдать приказ запалить замок с четырех концов, а также заковать в цепи и увезти в кибитках всех, кто там находился.

Я без всякого волнения ответил офицеру, что, надеюсь, он не исполнит приказа, полученного из-за ложных сведений, и что я прошу его объяснить, чем вызван озлобленный вид солдат и это поспешное и неожиданное вторжение… Он рассказал мне в нескольких словах, с горечью и отчаянием в голосе, о том, что произошло в Вильне позапрошлой ночью.

Он пожаловался, что его солдаты, падавшие от усталости, уже сутки ничего не ели и что он сам, как и другие его офицеры, едва успел сбежать из города посреди ночи лишь в том, в чем был.

Ведомый исключительно жалостью, я сунул ему в руку сто дукатов – офицер был смущен и не хотел их принимать; тогда я сказал ему, что он так же поступил бы, если бы оказался на моем месте. Он был живо тронут и исполнился благодарности. Он заверил меня, что тут же отправится к своему командиру, чтобы доложить ему о том, что здесь видел, и подал мне надежду на то, что по возвращении сможет передать казакам и пехотинцам приказ командира мирно уйти.