Македонский Лев - Дэвид Геммел

Он видел много снов, но лишь один возвращался снова и снова. В нем Парменион карабкался вверх по раскачивающейся лестнице в поисках Дераи. Едва он добирался до конца, лестница исчезала, оставляя лишь темную пропасть. Он шел к комнате, в которой, он знал, его ждала Дерая, но вдруг останавливался. Потому что пропасть ширилась, и он с леденящим ужасом осознавал, что она разрастается из-за него. Если он откроет дверь в комнату, то пропасть поглотит и ее. Не зная, что делать, чтобы спасти свою любовь, он сходил с лестницы и падал, ныряя во тьму бездонной ямы. Вновь и вновь.

Мотак сел у кровати, взирая на бледное лицо своего бесчувственного господина. Вопреки велению лекаря, фиванец открыл оконные ставни, чтобы яснее видеть черты Пармениона. Несмотря на загар, спартанец выглядел серым, глаза его запали, а щеки ввалились. Когда Мотак приложил руку к Парменионовой груди, сердцебиение было слабым и прерывистым.

Первые два дня, пока Парменион спал, Мотак не отчаивался. Каждый день он помогал лекарю Хорасу делать спартанцу кровопускание — веря Хорасу, который сказал, что взятие Кадмеи отняло у Пармениона много сил и теперь он просто отдыхает.

Но сейчас, на четвертый день, Мотак в это уже не верил.

Лицо Пармениона исхудало, и не было никаких знаков прихода в сознание. Наполнив кубок холодной водой, Мотак приподнял голову Пармениона, держа кубок у самых его губ. Вода вытекла изо рта спящего, и Мотак поник.

Услышав, как открылись ворота, он вышел к двери. В дом вошел Хорас, проследовав по лестнице в спальню, где и развернул свой сверток с ножами. Мотак тяжело глядел на высокого, худощавого лекаря; он не любил хирургов, но завидовал их знаниям. Он никогда бы не подумал, что когда-нибудь помешает столь опытному и ученому человеку. Но он знал, что сегодня никаких кровопусканий не будет, и подошел к целителю.

— Убери свой нож, — сказал он.

— Что? — не понял Хорас. — Ему нужно кровопускание. Без этого он умрет.

— Он и так умирает, — промолвил Мотак. — Оставь его.

— Чепуха, — отрезал Хорас, поднимая скелетоподобную руку в попытке оттолкнуть Мотака в сторону. Но слуга стоял на месте, и лицо его начало багроветь.

— У меня была жена, мастер целитель. Ей тоже усердно делали кровопускания — пока она не умерла. Я не хочу, чтобы Парменион последовал за ней. Ты говорил, что он отдыхает, набирается сил. Но ты ошибся. Так что уходи. — Он посмотрел вниз, на руку лекаря, которая все еще упиралась ему в грудь.

Хорас поспешно отдернул ее, спрятал нож и скрутил сверток. — Ты рассуждаешь на темы, в которых ничего не смыслишь. — Проговорил он. — Я пойду к судебным властям и добьюсь, чтобы тебя силой вышвырнули из этой комнаты.

Мотак ухватил мужчину за его голубую тунику, притянул ближе. Все краски сошли с его лица, и глаза его горели зеленым пламенем — Хорас побледнел, когда заглянул в них.

— Что ты сделаешь первым делом, лекаришка, так это свалишь отсюда подобру-поздорову. И если предпримешь что-либо, что принесет Пармениону смерть, то я буду охотиться за тобой до тех пор, пока не вырежу твое сердце. Понял меня?

— Ты безумен, — прошептал Хорас.

— Нет, вовсе нет. Я всего лишь человек, который выполняет свои обещания. А теперь пошел! — И Мотак подтолкнул лекаря к двери.

После того как врач удалился, Мотак сел на стул подле кровати. Он не имел ни малейшего понятия, что же делать теперь, и возрастающее чувство паники заставило его руки задрожать.

Удивленный собственной реакцией, он вгляделся в лицо Пармениона — впервые осознав, насколько дорог ему стал человек, которому он служил. Как странно, подумал он. Парменион был далекой от него личностью, его помыслы и грезы оставались для Мотака загадкой; они редко разговаривали о высоких материях, никогда не перешучивались друг с другом, не обсуждали свои тайные мечты. Мотак откинулся в кресле и посмотрел в открытое окно, вспоминая первый вечер, когда пришел в дом Эпаминонда, смерть Элеи вновь вонзилась горячим ножом в его сердце. Парменион сидел тогда с ним, в молчании, и он ощущал его соболезнования, чувствовал его заботу безо всяких слов.

Три года, что он прослужил у Пармениона, были счастливым временем, к его удивлению. Мысли об Элее никуда не исчезли, но острые, рваные края душевной раны сгладились, позволяя ему, по крайней мере, испытывать редкие моменты радости.

Скрип ворот прорезался сквозь его размышления, и он встал, вынимая кинжал. Если лекарь привел с собой офицеров стражи, то он сейчас увидит, как Мотак держит свое слово!

Дверь открылась, и в комнату вошел Эпаминонд. Лицо фиванца исхудало, глаза были темны, с синяками. Он медленно прошел к кровати и взглянул на спящего.

— Что, никаких улучшений? — спросил он у Мотака.

Слуга спрятал клинок. — Нет. Я заставил хирурга прекратить кровопускания; он грозился пойти к судьям.

Эпаминонд расположил свое изможденное тело на стуле. — Калепий сказал мне, что Парменион страдал от страшных болей в голове.

— Это случалось иногда, — ответил ему Мотак, — особенно после пробежек. Боль была нестерпимой, и порой он был близок к потере сознания. Но только месяц назад Парменион сказал мне, что приступы набирают силу.

Эпаминонд кивнул. — Мне пришло письмо от друга из Спарты; его зовут Ксенофонт. Он был учителем Пармениона на протяжении нескольких лет и оказался свидетелем самого первого приступа. Тогда лекарь был уверен, что в черепе Пармениона растет опухоль. Я надеюсь, что он не умрет. Мне хотелось бы его отблагодарить. Ведь я не смог бы вытерпеть новых… наказаний.

— Он не хочет умирать, — сказал Мотак.

Какое-то время Эпаминонд ничего не говорил, затем посмотрел на слугу. — Я ошибался в тебе, друг мой, — признался он.

— Сейчас это не важно. Не знаешь ли ты кого-либо, кто сумел бы помочь ему выкарабкаться?

Эпаминонд поднялся. — Есть один целитель, травник по имени Аргон. В прошлом году Гильдия Хирургов добивалась его изгнания из города; утверждали, что он — шарлатан. Но один мой друг клянется, что Аргон спас ему жизнь. И я лично знаю человека, ослепшего на правый глаз, который благодаря Аргону теперь может снова видеть. Я пришлю целителя сюда, этой же ночью.

— Я слышал об этом человеке, — сказал Мотак. — Расценки у него просто огромны. Он толстый и неповоротливый, и мучает своих слуг хуже чем рабов.

— Я и не говорил, что он будет хорошей компанией. Но давай на чистоту, Мотак. Парменион умирает: я не думаю, что он протянет еще одну ночь. Но не переживай из-за расценок; я это улажу. Я многим обязан Пармениону — все Фивы в неоплатном долгу перед ним.