Опыт Октября 1917 года. Как делают революцию - Алексей Сахнин

Уже с первых дней советской власти, на повестку дня вышли новые вопросы, вызывавшие в большевистской партии и за ее пределами напряженные споры: ограничения свободы печати и репрессивная политика новых властей, а чуть позже – взаимоотношения Совета Народных Комиссаров и органа, перед которым он нес ответственность, ВЦИК. В то же время, вскоре после завершения внутрипартийного кризиса начала ноября, вновь встал вопрос о создании коалиционного советского правительства, в котором роль партнеров большевиков могли сыграть левые эсеры – единственная помимо самих большевиков партия, признававшая основополагающие принципы нового режима. Внутрипартийная жизнь РСДРП(б) в ноябре – декабре 1917 г. строилась вокруг обсуждения именно этих сюжетов.

27 октября был издан Декрет о печати, который провозглашал право правительства закрывать оппозиционные газеты. Специально подчеркивалось, что «как только новый порядок упрочится, – всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода». Однако пока новая власть «только упрочивается», Совнарком оставлял за собой право закрывать те ораны печати, которые прямо призывали к сопротивлению или неповиновению новому режиму, распространяли клеветнические сведения и призывали к деяниям явно уголовно наказуемым. Целый ряд газет был закрыт уже в первые дни после захвата власти.

После начала наступления на Петроград войск Краснова и Керенского, Совнарком назначил командовать обороной столицы левого эсера, подполковника Муравьева, который тут же издал Приказ № 1, в соответствии с которым красногвардейцам предоставлялось право расстреливать на месте без суда и следствия предполагаемых «контрреволюционеров».

Репрессивная политика новой власти явочным порядком сосредоточилась в руках Военно-революционного комитета. Он издавал и осуществлял приказы, никем не одобренные и не согласованные не только ВЦИКом, но и Совнаркомом. Впрочем, правительство в первые дни после октябрьского переворота и само позволяло себе декретировать важнейшие меры без всяких консультаций с формально высшим органом советской власти.

Эти меры – закрытие оппозиционных газет, Приказ № 1 и декретный произвол – вызвали острую критику со стороны оппонентов большевиков. Но и в их собственных рядах раздавались голоса протеста против таких «эксцессов».

Обсуждение Приказа № 1 стало основным пунктом повестки дня заседания ВЦИК 2 ноября. Причем внес его представитель большевистской фракции, Ю. Ларин. По его мнению «приказ этот можно трактовать, как приказ к самосудам, что недостойно имени такого учреждения, как Военно-Революционный Комитет». Поэтому Ларин предложил немедленно отменить приказ Муравьева, а на будущее учредить специальную тройку из числа членов ВЦИК, которая должна была проверять все приказы военных и гражданских властей. Критику Приказа № 1 развил также и Рязанов. Интересно, что меньшевики-интернационалисты выступили по этому вопросу с менее радикальных позиций, предложив не отменять приказ Муравьева, а потребовать у штаба его «разъяснить».

Недовольство репрессивной политикой новой власти развивалось на фоне дискуссии о создании однородного социалистического правительства. Поскольку вопрос о соглашении был первостепенным в глазах большевистского руководства (и тех, кто выступал за него, и тех, кто был против), то все остальные проблемы увязывались с ним напрямую. Доминирующая группа и внутрипартийная оппозиция в большевистской партии заняли противоположные позиции не только по отношению к проблеме соглашения между социалистами, но и в отношении репрессий и свободы печати. Это стало очевидным на заседании ВЦИК 4 ноября, на котором Ларин поднял вопрос об отмене декрета о печати. Он предложил сосредоточить контроль над репрессивной практикой в руках специально созданного ВЦИКом «трибунала». Ларина поддержали левые эсеры, но большинство партийной фракции большевиков выступило против его предложений.

Право Совнаркома закрывать буржуазные газеты в условиях гражданской войны, начавшейся после октябрьского переворота, отстаивали Аванесов, Троцкий и Ленин. Они солидарно выступали о том, что только ограничения на оппозиционную печать могут лишить буржуазию тех преимуществ, которые ей дают деньги. Малкин и Карелин от левых эсеров доказывали, что «большевистские максималисты» исповедуют «готтентотскую мораль», еще недавно требуя свободы печати для себя, но отказывая в этом своим оппонентам. По их мнению, социализм нельзя ввести штыками, он должен опираться на жертвенную поддержку рабочих и крестьян, а не на репрессии: «вы обесцениваете социалистическое движение, вы лишаете его внутренней и моральной силы» – упрекали они Ленина и Троцкого.

Однако 34 голосами против 24 прошла большевистская резолюция, оставлявшая за СНК право на закрытие газет. Принятие такого решения подтолкнуло левых эсеров сделать заявление о том, что они выходят из ВРК, из Штаба и со всех ответственных постов. Вслед за ними, Ногин сделал заявление от имени группы народных комиссаров о том, что СНК встал на путь «сохранения чисто большевистского правительства средствами политического террора», за который умеренные большевики не хотят нести ответственности, а потому выходят из правительства. Это заявление произвело эффект разорвавшейся бомбы, ведь за пределами большевистского руководства не было до сих пор известно ничего о глубине раздиравших его противоречий. Теперь же раскол стал очевидным. Также как и то, что по целому ряду вопросов оппозиция в большевистской партии сходилась во взглядах с левыми эсерами, последними кто еще мог войти в коалицию с большевиками.

Левые эсеры попробовали развить наступление и зачитали официальный запрос на имя Ленина, в котором поставили два вопроса: «на каком основании проекты декретов и иных актов не представляются на рассмотрение ЦИК» и «намерено ли правительство отказаться от произвольно установленного ими совершенно недопустимого порядка – декретирования законов». «Так – пишет Александр Рабинович – инициатива Ларина очень скоро переросла во второй острый институциональный конфликт между ВЦИК и Совнаркомом по поводу властных полномочий, а также в прямую конфронтацию по этому вопросу между умеренными большевиками и левыми эсерами, с одной стороны, и большевиками-ленинцами – с другой».

Ленин ответил, что левым эсерам было предложено войти состав Совнаркома, и получить доступ к выработке практической политики, но они отказались. Троцкий добавил, что дело не должно сводиться к вопросу о формальной подотчетности правительства перед ВЦИК, что в отличие от буржуазного парламента, «у нас нет формальных гарантий, но у нас есть реальная возможность проявления своей власти. Вы можете в любой момент отозвать Народных Комиссаров. Вы можете фактически тем самым осуществить свой контроль». Таким образом, Ленин и Троцкий предлагали свести вопрос об ответственности правительства к вопросу о доверии ему. А уступки требованиям левых эсеров увязывали с их вхождением в правительственную коалицию с большевиками.

Впрочем, были и конкретные уступки. Например, Ленин признался, что «о приказе Муравьева Совет Народных Комиссаров узнал лишь из газет», и фактически признал законным отмену этого приказа ВЦИКом.

В итоге, очень незначительным большинством (25 против 23, затем при поименном голосовании 29 против 23) была принята резолюция, предложенная Урицким, и признававшая за СНК право «издавать без предварительного обсуждения ЦИК неотложные декреты в рамках общей программы Всероссийского Съезда Советов» и оставлявшая за ВЦИК «общий контроль над деятельностью Совета Народных Комиссаров и возможность сменять правительство или отдельных членов его». Представители внутрипартийной оппозиции в РСДРП(б) не голосовали или как, например Рязанов, воздержались. Когда в конце заседания Ленин вновь предложил одному из левоэсеровских лидеров, А. Колегаеву стать наркомом земледелия, Малкин ответил, что «наша фракция могла бы принять это предложение» при нескольких условиях, включая немедленное аннулирование декрета о печати и прекращение политики репрессий. Цена компромисса была обозначена.

С другой стороны, внутрипартийная оппозиция в самой большевистской партии дала настоящий бой по вопросу о коалиции с умеренными социалистами, но сформулировать общей платформы по вопросу о репрессивной политике, по декрету о печати и в отношении подотчетности СНК перед ВЦИК так и не смогла. Критика партийного руководства по этим вопросам оставалась как бы второстепенной, на ней сосредотачивались лишь отдельные деятели.

Помимо Рязанова и Ларина, среди них нужно назвать Лозовского, который на совещании большевистской фракции ЦИК выступил с очень эмоциональной речью, в которой он предварял каждый пункт обвинения рефреном: «Во имя партийной дисциплины, я не могу молчать». Лозовский обвинил руководящую группу ЦК в потворстве репрессиям (Приказ № 1 и т. д.), в подавлении инакомыслия (декрет о печати), в безответственности правительства. Но ни Каменев, ни Ногин, ни Рыков, ни Зиновьев, ни тем более Шляпников по всем этим вопросам ленинское руководство не критиковали.